— Если не хочешь, чтобы змея кусала тебя, избегай с ней встречи, — предусмотрительно сказал эмир, — но не твоя вина, что она тебе попалась по дороге. Обещаю тебе все узнать про Лазариса и в случае нужды защитить тебя от его нападения.
На этот раз самоуверенность эмира не вызвала даже подобия улыбки на устах Сослана, так как защита эмира была более действенна в Дамаске, чем меч, который он держал в своих руках и с которым не мог напасть на хитрого грека.
Они остановились невдалеке от дворца Саладина, в одном из тех пышных зданий, окруженных садами и фонтанами, какие больше походили на загородные виллы, чем на городские дома, и являлись лучшим украшением Дамаска.
Ни в этот день, ни на другой эмир, однако, не был принят Саладином, который не позволял никому нарушать своего уединения и, устранясь от государственных дел и занятий, проводил время в молитве и беседе с имамами. Эмир, столько же любезный, сколько живой и веселый, пользуясь нежданно представившимся отдыхом, наслаждался праздностью и развлечениями Дамаска и почти не виделся со своим пленником. Окруженный воинской стражей Сослан находился в почетном плену и, будучи отрезан от общения с внешним миром, был предоставлен самому себе и своим горестным размышлениям. Он не мог торопить эмира, так как задержка была не по его вине, и не имел возможности что-либо предпринять самостоятельно, остерегаясь допустить ошибку и вызвать гнев Саладина.
Как лев, который после сильного раздражения обычно прохаживается, чтобы охладить свою воспаленную кровь, так и Сослан ходил взад и вперед по обширному помещению, хотя и убранному со всеми претензиями на восточную роскошь, но с окнами, загороженными стальными решетками, отгонявшими соблазнительную мысль о побеге.
Сарацины находились в соседней комнате, но они мало заботились о пленнике, полагаясь больше на его честность, чем на свою силу. Богатырская фигура Сослана внушала им страх, а любезное обращение с ним эмира удостоверяло их в том, что пленник был особенный, не подлежащий строгому присмотру и наблюдению.
Томясь в одиночестве, Сослан невыносимо терзался поздним раскаянием за свою непростительную оплошность и не знал, как ее поправить. Без внутреннего содрогания он не мог теперь думать о Тамаре, которая, наверно, ждала его возвращения и, конечно, была в полной уверенности, что он добьется свидания с султаном и выкупит древо креста. А вместо того, чтобы твердо идти к намеченной цели, Сослан увлекся воинственными планами крестоносцев, взялся по поручению герцога Гвиенского охранять стан, принял самое горячее участие в сражении против Саладина, нарушил волю царицы, потерял друзей и превратился в пленника, который должен был ждать милости от султана. Он представлял себе, как будет гневаться царица, узнав о его злополучном соединении с крестоносцами и о том бесчестии, какое он нанес Иверии, попав в плен к сарацинам, тем самым ломая всю осторожную, мудрую политику Тамары на Востоке и грозя сорвать мир между нею и султаном. Последствия его поступка казались Сослану теперь такими ужасными, неотвратимыми, что он с радостью казнил бы себя, чтобы не испытывать мучительных угрызений совести за свою измену. Но самое страшное заключалось в том, что Сослан был уверен, что, как только в Иверии узнают о его пленении Саладином, Абуласан с патриархом тотчас же выдадут царицу замуж за Юрия и, таким образом, навсегда освободятся от ненавистного им царевича. Эти картины, создаваемые больным воображением, доводили Сослана до безумия; он терял здравый смысл и готов был на самые отчаянные и дерзкие поступки.
Однажды к вечеру, ожидая возвращения эмира, Сослан находился в сильном возбуждении; необъяснимое беспокойство овладело им, нетерпение и тревога возрастали с каждой минутой, и он в исступлении метался по комнате, не находя ничего отрадного, чем бы он мог себя успокоить. Нечаянно взор его приковался к окну. Думая чем-нибудь отвлечься от докучных и горьких мыслей, он подошел к решетке и стал вглядываться сквозь зелень сада в очертания минаретов мечети и пролегавшую невдалеке улицу. Внимание его привлекли два всадника, которые приближались к дому, не были похожи на мусульман и, очевидно, принадлежали к крестоносцам. Не отдавая себе отчета в охватившем его жгучем волнении, Сослан прильнул к решетке, с напряжением всматриваясь в лица медленно ехавших всадников, причем, один из них показался ему очень знакомым и близким. Когда они поравнялись с домом, где находился Сослан, лица их и фигуры отчетливо обрисовывались в ярком освещении вечернего солнца, и, к своему удивлению и радости, Сослан в первом всаднике узнал Гагели, который и не подозревал, что был близко от своего повелителя.
Он ехал, как быстро догадался Сослан, в сопровождении франка с таким непринужденным и спокойным видом, что становилось ясным и его добровольное прибытие в Дамаск, и доверчивое отношение к своему спутнику. Сослан успел заметить, что ни конь, ни сам Гагели не были отягощены боевыми доспехами, на нем было рыцарское одеяние, но без щита и копья, очевидно, он не предвидел впереди никаких опасностей и чувствовал себя в Дамаске, как в стане крестоносцев. Они ехали не спеша, и франк все время осматривался кругом, как бы с трудом разбираясь в незнакомой местности, чего-то ища и не находя, наконец, остановился возле одного дома и обратился с вопросом к привратнику. Гагели тоже остановился, и теперь Сослан мог ближе рассмотреть его лицо, на котором ясно отпечатлелись тревога и напряженное ожидание, вероятно, связанные с теми переговорами, которые вел франк, и относившиеся, несомненно, к чьим-то поискам.
Сослан из всего виденного заключил, что они искали его, что Гагели, наверное, подкупил какого-нибудь франка и вместе с ним бежал из стана крестоносцев. Оставалось необъяснимым только одно обстоятельство: каким образом Гагели мог узнать, что он в Дамаске, и как его пропустили мусульмане, тщательно охранявшие все пути и дороги, ведшие в резиденцию султана? Сослан едва утерпел, чтобы не выскочить из своего помещения и не опрокинуть охранявшую его стражу, но всадники уже поскакали вперед и скоро исчезли из вида. Мучаясь неизвестностью и стремясь угадать, куда они поехали, Сослан раскаивался, что не выломал решетку и пребывал в созерцательном бездействии, но раскаяние его тотчас сменилось ужасом, когда он увидел, что по тому же направлению, куда ехал Гагели со своим спутником, промчались вдруг несколько всадников, и в одном из них он узнал Лазариса. Движимый огромным беспокойством за судьбу Гагели, Сослан не мог больше сидеть в своем помещении. Он был уверен, что Лазарис выследил их обоих и, не имея возможности заманить его в свои сети, решил напасть на Гагели и взять его к себе заложником. Желая выручить своего друга, Сослан решил умертвить стражу, если она будет препятствовать ему выйти на улицу, и, схватив меч, направился к выходу. В тот же момент дверь отворилась и вошел щеголевато одетый веселый эмир. В надвинувшихся сумерках он не заметил возбужденного лица своего пленника и мрачной решительности, овладевшей им, и торжественно произнес:
— Желание твое, храбрый ивериец, исполнено! Царь царей, великий служитель пророка назначил тебе завтра явиться к нему на прием. Он с благосклонностью принял весть, что ваша именитая царица прислала к нему свое посольство, хотя и удивился, что ты находишься у меня в качестве пленника. Готовься предстать пред ним и благодари аллаха, что мне удалось исполнить свое обещание!
Сослан бросил меч, который с мягким звоном упал на ковер, устилавший пол, и в восторге протянул руки к эмиру, благодаря его за счастливое известие, ради которого он претерпел плен, разлуку с другом и пытку долгого и неопределенного ожидания. Эмир был доволен изъявлениями радости и благодарности со стороны пленника, который являлся для него теперь почетным гостем, но, тем не менее, помня о суровой требовательности султана, он промолвил с укоризной:
— Завтра тебе предстоит дать отчет нашему повелителю, почему ты сражался вместе с неверными и нарушил мир, установленный вашей царицей между двумя народами? Не хочу вводить тебя в заблуждение и заранее оповещаю тебя: пролитая кровь правоверных не останется без отмщения! Служитель божий столь же милостив, сколько и справедлив, ему ты и дашь отчет о своих действиях!