* * * У горенки есть много таин, В ней свет и сумрак не случаен, И на лежанке кот трехмастный До марта с осени ненастной Прядет просонки неспроста. Над дверью медного креста Неопалимое сиянье, — При выходе ему метанье, Входящему в углу заря Финифти, черни, янтаря, И очи глубже океана, Где млечный кит, шатры Харрана, И ангелы, как чаек стадо, Завороженное лампадой — Гнездом из нитей серебра, Сквозистей гагачья пера. Она устюжского сканья, Искусной грани и бранья, Ушки — на лозах алконосты, Цепочки — скреп и звеньев до ста, А скал серебряник Гервасий И сказкой келейку ускрасил. Когда лампаду возжигали На Утоли Моя Печали, На Стратилата и на пост, Казалось, измарагдный мост Струился к благостному раю, И серафимов павью стаю, Как с гор нежданный снегопад, К нам высылает Стратилат! Суббота горенку любила, Песком с дерюгой, что есть силы, Полы и лавицы скребла И для душистого тепла Лежанку пихтою топила, Опосле охрой подводила Цветули на ее боках… Среда — вдова, Четверг — монах, А Пятница — Господни страсти. По Воскресеньям были сласти — Пирог и команичный сбитень, Медушники с морошкой в сыте, И в тихий рай входил отец. «Поставить крест аль голубец По тестю Митрию, Параша?» «На то, кормилец, воля ваша…» Я голос из-под плата слышал, Подобно голубю на крыше, Или свирели за рекой. «Уймись, касатка! Что с тобой? Покойному за девяносто…» Вспорхнув с лампады, алконосты Садились на печальный плат, И была горенка, как сад, Где белой яблоней под платом Благоухала жизнь богато. * * * Ей было восемнадцать весен, Уж Сирин с прозелени сосен Не раз налаживал свирель, Чтобы в крещенскую метель Или на красной ярой горке Параше, по румяной зорьке, Взыграть сладчайшее люблю… Она на молодость свою Смотрела в веницейский складень, При свечке, уморяся за день, В большом хозяйстве хлопоча. На косы в пядь, на скат плеча Глядело зеркало со свечкой, А Сирин, притаясь за печкой, Свирель настраивал сверчком, Боясь встревожить строгий дом И сердце девушки пригожей. Она шептала: «Боже, Боже! Зачем родилась я такой, — С червонной, блёскою косой, С глазами речки голубее?! Уйду в леса, найду злодея, Пускай ограбит и прибьет, Но только душеньку спасет!.. Люблю я Федю Стратилата В наряде, убранном богато Топазием и бирюзой!.. Егорья с лютою змеей, — Он к Алисафии прилежен… Димитрий из Солуня реже Приходит грешнице на ум, И от его иконы шум Я чую вещий, многокрылый… Возьму и выйду за Вавила, Он смолокур и древодел!..» Тут ясный Сирин не стерпел И на волхвующей свирели, Как льдинка в икромет форели, Повывел сладкое «люблю»… Метель откликнулась: фи-ю!.. Параша к зеркалу все ближе, Свеча горит и бисер нижет, И вдруг расплакалась она — Вавилы рыжего жена: «Одна я — серая кукушка!.. Была б Аринушка подружка, — Поплакала бы с ней вдвоем!..» За ужином был свежий сом. «К Аринушке поеду, тятя, — Благословите погостить!» «Кибитку легче на раскате, — Дорога ноне, что финить, В хоромах векше не сидится!..» Отец обычаем бранится. * * * На петухах легла Прасковья, — Ей чудилось: у изголовья Стоит Феодор Стратилат, Горит топазием наряд, В десной — златое копие. Победоносец на коне, И япанча — зари осколок… В заранки с пряжею иголок Плакуша ворох набрала И села, помолясь, за пяльцы; Но непроворны стали пальцы И непослушлива игла. Знать, перед утренней иконой Она девических поклонов Одну лишь лестовку прошла. Слагали короб понемногу… И Одигитрией в дорогу Благословил лебедку тятя. «Кибитку легче на раскате, Дорога ноне, что финить! Счастливо, доченька, гостить, Не осрами отца покрутой!..» Шесть сарафанов с лентой гнутой, Расшитой золотом в Горицах, Шугай бухарский — пава птица — По сборкам кованый галун, Да плат — атласный Гамаюн — Углы отливом, лапы, меты, — В изъяне с матери ответы. Сорочек пласт, в них гуси спят, Что первопуток серебрят. К ним утиральников стопой, Чтоб не утерлася в чужой, Не перешла б краса к дурнушке, Опосле с селезня подушки, Афонский ладон в уголках — Пугать лукавого впотьмах. Все мать поклала в коробью, Как осетровый лов в ладью, А цельбоносную икону По стародавнему канону Себе повесила на грудь, Чтоб пухом расстилался путь. Простилась с теткой-вековушей, Со скотьей бабой и Феклушей, Им на две круглые недели Хозяйство соблюдать велели. И под раскаты бубенца Сошли с перёного крыльца. Кибитка сложена на славу! Исподом выведены травы По домотканому сукну, В ней сделать сотню не одну И верст, и перегонов можно. От вьюги синей подорожной У ней заслон и напередник, Для ротозеев хитрый медник Рассыпал искры по бокам, На спинку же уселся сам Луною с медными усами, И с агарянскими белками, В одной руке число и год, В другой созвездий хоровод. Запряжены лошадки гусем, По дебренской медвежьей Руси Не ладит дядя Евстигней Моздокской тройкою коней. Здесь нужен гусь, езда продолом, В снегах и по дремучим долам, Где волок верст на девяносто, — От Соловецкого погоста До Лебединого скита, Потом Денисова креста Завьются хвойные сузёмки, — Не хватит хлебушка в котомке И каньги в дыры раздерешь, Пока к ночлегу прибредешь! Зато в малёваной кибитке, Считая звезды, как на свитке, И ели в шапках ледяных, Как сладко ехать на своих Развалистым залётным гусем И слышать: Господи-Исусе! То Евстигней, разиня рот, В утробу ангела зовет. Такой дорогой и Прасковья Свершила волок, где в скиту От лиха и за дар здоровья Животворящему Кресту Служили путницы молебен. Как ясны были сосны в небе! И снежным лебедем погост, Казалось, выплыл на мороз Из тихой заводи хрустальной! Перед иконой огнепальной Молились жарко дочь и мать. Какие беды их томили Из чародейной русской были, Одной Всепетой разгадать! «Ну, трогай, Евстигней, лошадок!..» «Как было терпко от лампадок…» — Родной Параша говорит Под заунывный лад копыт. «Отселе будет девяносто…» Глядь, у морозного погоста, Как рог у лося, вырос крин, На нем финифтяный павлин. Но светел лик и в ряснах плечи… «Не уезжай, дитя, далече!..» Свирелит он дурманней сот И взором в горнее зовет, Трепещет, отряхаясь снежно… Как цветик, в колее тележной Под шубкой девушка дрожит: «Он, он!.. Феодор… бархат рыт!..» |
