Мы, крестьяне, находившиеся в глуши от центра нашей матушки Руси, услышав Ваш приезд, радушно его встречаем за глаза. Мы надеемся, что Ваш приезд к нам будет исправлять имеющиеся наши промахи и ошибки наших правителей, т. к. появилась таковых очень много, как то: растраты, самодурство, вплоть до контрреволюции, а это потому по нашим крестьянским мнениям, что не проведен трудовой закон открыто.

Вам много сказать еще что есть. Полная власть на местах как например — мелкие наши начальники, как сельсоветы, Вики, они прямо выдают себя кум королю, почти никогда не исполняют имеющиеся у нас законы, а в частности кодекса земельного, т. е. закон говорит одно, а они делают другое и это обстоятельство портит все строительство, а ежели коммунист, т. е. партийный, то к нему близко не подходи и его слова закон, а верно оно или нет он в этом не думает отдать отчета <…>.

И ежели у меня хватило смелости указать, что это неверно, то первое рискуешь попасть в неприятные элементы, а кроме того получишь ответ, что это делается в порядке партийной дисциплины и вот плохо то, что доносят дальше и дальше, например уезд в порядке партийной дисциплины его поддерживает даже губерния, а между тем это лицо творит полную контрреволюцию и все это в порядке партийной дисциплины. И вот это и заставляет делать партийца смело всевозможные пакости, он знает, что у него есть ограда — партия и это у нас так развилось самовольство нужно его изжить. Я предлагаю закон, изданный хотя на год, месяц должен безоговорочно применяться строго ко всем, а к партийцу тем больше. У нас ежели личность не понравилась секретарю Волкома[70] или Вика, накладывают налог, продают последних коров, овец, постройки и т. п., и ваши все жалобы остаются в пустыне вопиющими. Все идет партийной линией <…>.

Я думаю, советская власть не хочет выбрасывать на улицу граждан. У нас творится да еще как и вот это позорно, лишают последнего гнезда. Убедительно просим издать твердый закон, иначе дело плохо, землю несовсем обсемяним нет семян и не у кого спросить, все с<ель>хозтоварищество имея овес сами не знают, кому его раздать, хотя беднота и получит его, но на дело плохо пускает. Все партийцы по этой линии плохо глядят, а их дела сделают что-нибудь выдающее, т. е. кого нажать и придать, а не следит за устройством жизни, посева, строит<ельства>.

Поэтому вот просим наш гость обратить на это внимание это все Вам пишется верно. Плохо проводится такое важное дело и плохо, когда коммунисты гадят и портят под предлогом коммунизма, да и суд как-то плохо глядит на имеющийся закон и делает, что ему нашепчут его сотоварищи, а также горе тому, кто не сделает по ихнему, то завтра полетит вон и так поставлено, что они не закона боятся, а боятся друг друга, а это на жизни сильно отражается. Просим подсобить нашим вождям ввести строгий закон, простой, прямо, чтобы его знал каждый из нас в деревне и мог сказать и видеть что это неверно и он не боялся что его за то будут преследовать и это нужно скорее, скорее спасти нас от гибели.

<…> Мы из того поколения, о котором пишет Солженицын. В лагерях я и моя семья не были, но ссылку испытали на своей шкуре. Она мало чем отличалась от лагерной. Пригнали в глухую тайгу и заставили корчевать гарь, сказали — здесь ваше место жительства. Обгорелые пни были толщиной в два обхвата, горелый валежник, все это делали наши родители, а мы, тогда еще дети, собирали недогоревшие остатки и корни от пней, жгли костры, и первое же лето каждая семья для себя очистила поле, чтобы посеять рожь под зиму. Все население было на учете в комендатуре и отмечались, как будто и в самом деле были какие-то «враги народа». А ведь были мужики — земледельцы настоящие, уже не надеялись на возврат на родину, а за 2 года раскорчевали гарь, и были полосы уже по 20–30 га — чистые, и урожай хороший получали. Но недолго так было, на 2-м же году стали организовывать колхозы из этих «врагов», тогда уж стали работать за палочки, ничего не получая за труд, и земли крестьянин лишился, кроме своего огорода, с которого он получал урожай и только этим жил, вся колхозная продукция шла в государство. Родители наши долго не жили, они умерли от голода и непосильной работы, а мы — их дети, уже нам по 65–70 лет, так и живем, доживаем на этой ссылке. Если бы Солженицын проехал по нашей Сибири, он бы написал несколько книг, у него написано точно, как это было. Все это теперь знают, как все было, а виновника не найдут никак. А его просто найти, он еще на земле, у нас. Простите за такое письмо. <…>

<…> ПОСЛЕСЛОВИЕ к главе № 2 «Мужичья чума» части третьей «Архипелаг ГУЛАГ». Наша семья состояла из 6 человек, родители — отец Макуха Денис Захарович, мать Макуха Улита Егоровна, брат — Захар 1914 года рождения, сестра — Фрося 1916 года, Оля — 1918 года рождения. В 1929 году на свет появилась я, и никто не знает — для чего. В 1930 году наложили налог на хлеб, наш отец вывез все, когда наложили второй раз, то не только на вывоз, но и даже на еду семье ничего не было. Отца обвинили в антиреволюционной пропаганде и забрали в тюрьму по ст. 56–10 (данные Харьковского КГБ — 1989 год). Но улик против него не было, и его отпустили. Но с арестом отца нашу семью выгнали из родного гнезда. Наша мама с 4-мя детьми была принята нашим дедушкой Буянским Егором Акимовичем. Попутно скажу, что за то, что дед нас принял, его со временем тоже выгнали из родного гнезда, и он умер голодной смертью. В 1931 году по решению Изюмской райтройки отец был признан кулаком, осужден по статье 58 — враг народа, и 13 июня 1931 года наша семья вторично была изгнана из Красного Шахтаря. Всех кулаков собирали в лагерь «Савинцы», пока формировался состав из теплушек, и повезли на поселение в Лялю, теперь Новая Ляля. Ехали целый месяц и приехали на мой день рождения 12-го июля 1931 года, мне исполнилось 2 года. Нас рассовали по спецучасткам, приставили уполномоченных и всех трудоспособных послали на лесоповал. Я была в январе 1989 года в Новой Ляле. Из всего эшелона там осталось две семьи, и поэтому пишу со слов участников этих давних событий. Строили в тайге, на ночь разжигали костры, разгребали угли и на этом месте ложились в сорокаградусный мороз спать. К утру — крайние были уже трупы, их грузили на розвальни, как дрова, по 10–12 человек и закапывали, места захоронения заравнивали. Были отобраны у всех паспорта, и каждый день уполномоченные производили проверку наличия ссыльных. <…> Многие не выдерживали, да кроме всего прочего ведь еще и издевались. Кто умирал с голоду, кто весился, были случаи, ели детей. Да что там случаи, делали же на продажу пирожки еще и в 1938 году из детского мяса. Когда нас привезли в Лялю, то вскорости вышло Постановление, что подростки могут вернуться на старое место жительства. И мои сестры вернулись. Меня же с родителями в 1933 году, как самую главную преступницу, отправили в Красный Вишер Пермской области. И я конечно же каким-то образом попала в детский дом. Где? Никто не знает. Не сохранились архивы тех лет. Но я снова очутилась в Свердловской области. Везли нас часто и подолгу — и пароходом, и поездом, и на розвальнях, и из одного детского дома в другой. Я заболела туберкулезом. Не знаю, кто меня выхаживал, часто болели глаза, перестала ходить. А потом выбралась из всех своих болезней и в 1934 году уже была в детском доме села Бобровка Сысертского района Свердловской области. Детский дом имени Н. К. Крупской был дошкольный. Младшая группа до 3-х лет, средняя до 5 — я была в средней, старшая до 8. В ночь на 30 октября 1935 года — этот детский дом сгорел. Я в это время была в изоляторе. Моя кровать стояла у окна. Я чего-то проснулась и выглянула в окно и страшно удивилась, что снег такой алый. А это, оказывается, горел наш детский дом. <…> Детей выбрасывали через окна на улицу, и они бежали к нам в изолятор. Кстати — изолятор еще стоит (я была в Бобровке в 1973 году). <…> Весной 1936 года нас перевезли в Нижний Исетск, это 8 километров от Свердловска, детдом, по-видимому, им. Дзержинского, стоял у нас в группе бюст Дзержинского. Решили нас — детей — очеловечить и дать фамилии. Мне дали фамилию — Закирова в честь девочки-татарки Раи Закировой, у которой к тому времени нашлись родители. Где-то по-видимому тоже в этом же году нас, человек 20, перевезли в г. Ирбит в дошкольный детский дом. <…> В 1952 году решила поехать в Германию, прошла все комиссии, пришла в военкомат на собеседование, меня не взяли по той простой причине, что я из детского дома, что у меня нет родителей или же родственников. И вот с 1952 года я занялась писаниной и в 1968 году нашла себя. Оказалось, что я не Закирова, а Макуха. Все, что я написала, истинная правда. Не буду писать, как я вспомнила фамилию, как ездила в 1972 году на свою «РОДИНУ» в Шахтарь, и никто нас не пожелал принять, приехали же дочери «ВРАГА НАРОДА».

Когда в 1989 году вышло постановление о возмещении ущерба, все думали, что уж наконец-то пришла справедливость! Но не тут-то было. Оказалось (данные Харьковского управления юстиции 1989 года), что лица, вывезенные в другие места жительства, под это постановление не подлежат. Спрашивается, выжили-то ведь единицы <из> тех 15 миллионов семей, под что они подлежат? Снова под выселение? <…>