<…> В 7-летнем возрасте я «загремела» на ссылку вместе с родителями, сестрами, братьями, родственниками, которых разделили с нами, в разные места сослали! Наша земля обетованная — Богословские угольные копи, недалеко от Ивдельлага. Но — перед ссылкой пьяные уполномоченный и активисты — что они творили над нами! На станции нас много лежало, сидело на земле, а это конец августа 1930 года!

Ждали идущие составы — телятники. Вагоны просвечивали, грязь не убрана. Вот в них погрузили; до Нижн<его> Тагила везли закрытыми, а после — чуть открыли. Вдоль дороги — леса Северн<ого> Урала — елочки, а там, куда привезли — тайга. Тайга и болота. Умерли там наши родители к концу 1932 года. Умерли сестра, брат, родственники. Детские дома Свердловской обл<асти> переполнены: кормить и одевать нас нечем. Ходили в тайгу, помню эти пихты, ели, вот березок мало!

В Ирбитский детский дом в конце лета 1937 года привезли детей, «врагов народа» (это был уже второй детский дом в моей жизни!).

В 1940 г. я видела под Ирбитом, в лесу, поселок ссыльных поляков из зап<адных> областей Украины и Белоруссии. Туда мы ходили с девчонками в гости к этим полякам! В 1941 г. многие из них умерли!

В 50-е годы видела здесь, в Кургане, ссыльных молдаван. Мир устлан «благими намерениями».

<…>

Вначале моя мать потеряла отца, разоренного и сосланного на Урал с дочерью, потом мужа, тоже разоренного и сосланного в 1933 г., который, вернувшись в 1936 г., вновь был арестован в 1937 г. уже как «враг народа», больше о котором мы, пятеро детей, ничего уже не слышим. Солженицын описывает в основном страдание и гибель заключенных в Архипелаге, но кто и когда опишет страдания и гибель их семей? Ведь моя мать вынуждена была бросить отчий дом в Рязанской области и с нами скитаться по Московской обл<асти> — от позора, голода и унижения! Ведь уже я в свои 10 лет был назван «врагом народа»! Вспоминать о прошлом тяжко: мать умерла в свои 54 года, да и мы, оставшиеся, не жильцы, а мученики. Все мы отработали в войну и после по 40 лет, в общем — пригодились, когда из нас еще что-то можно было взять. Сейчас обо всем этом сказано лишь три слова: «Негативные явления и репрессии»! Да и это многим не по нутру — надоело слушать.

Все беды, как в прошлом, так и в настоящем, в духовном и нравственном падении людей, да и общества в целом! Как никогда ярко выражено первородное зло: зависть, алчность, переходящие в ненависть — все это испытал на собственной шкуре, да и многие другие испытали такое. Возьмите такие гнусные явления, как воровство, грабеж, насилие и убийство, а ведь началось это далеко не сегодня — они лишь расцвели на почве нашей бездуховности, лжи и беззакония! Так что мы пожинаем плоды 30-х годов <…>.

<…>

Читаю в «Новом мире» Ваш и наш Архипелаг Гулаг. Великое Вам спасибо за правду. Хочется добавить то, что мало кто знает. Мой брат — Починков Владимир Павлович, уроженец г. Архангельска, с 15-ти лет работал учеником матроса в нашем торговом каботажном флоте. Летом 1942 года он плавал на грузовом судне «Крестьянин». Совершали они рейс из Новой Земли по Карскому морю. Пункт назначения ему был, конечно, неизвестен. Судно было под завязку набито людьми — заключенными; трюмы, по его словам, были набиты битком, и никого из них не выпускали на палубу ни на одну минуту. К ним он доступа, понятно, не имел, но видел сам, как людей загоняли в трюм при посадке на судно. Вот таким был груз. В одну из ночей, в июле месяце 1942 года, судно торпедировала немецкая подводная лодка. Это было в 4 часа утра. В это время он — мой брат — стоял на вахте. Они успели спустить две шлюпки, сели, кто успел, из команды и отплыли от судна на такое расстояние, чтобы их не засосало в воронку. Судно тонуло 4 минуты. Одна из спасательных шлюпок с частью команды, стоящей на вахте, погибла вместе с судном (не успели отгрести). В шлюпку, где был мой брат, успел запрыгнуть штурман, стоящий на вахте, с картой и компасом. Благодаря ему, взяв нужное направление, часть команды <…> смогла доплыть до берега, на Новую Землю. В спасательной шлюпке, конечно же, не было еды, все сухари съели голодные матросы еще на судне, но запас воды был. Гребли, сидели на веслах, пока было хоть немного сил, меняясь друг с другом. Несколько человек умерло от истощения, голода и холода. Трупы выбросили в море. Это ведь север, ночи холодные. Но он, мой брат, выжил — крепкий был мальчишка. <…> Что он мог сказать о тех тысячах, <о> заключенных людях, набитых в трюмы судна? <…> Рассказывал он это мне под великим секретом; говорить было нельзя, посадят за агитацию против Советской власти, а как держать в себе такое пережитое мальчишке в неполных 16 лет? <…>

В «Архипелаге» Вы пишете, как людей заживо замораживали зимой или скармливали комарам летом.

Маленькое дополнение: иногда доблестным чекистам хотелось развлечений, и они, в безграничной своей гуманности, давали наказуемым шанс на выживание, а именно: человека раздевали донага и ни к чему не привязывали, а просто садили верхом на бревно и руками сук прибивали к бревну мошонку гвоздями, а далее — хочешь замерзай, коли зима, или будь съеденным комарами, если лето. Ну а хочешь жить, вставай, рви тело свое и проваливай.

При этом заключались пари: кто сколько минут высидит, кто умрет сидя, кто пощады запросит и т. п. Пишу со слов своего покойного шефа и учителя, светлой памяти Дмитрия Павловича Щербова — З.К. Беломорстроя, умершего в 1981 г. в звании доктора хим. наук, заслуженного химика Каз<ахской> ССР. Он мне доверял и многое рассказывал из того, что больше не говорил никому. Если Вы, Александр Исаевич, при переиздании «Архипелага» сочтете возможным дополнить свой труд этим небольшим фрагментом, то сделаете это в знак памяти моего учителя и его друзей по Беломорской каторге. <…>

С искренним уважением Воинов Сергей Александрович.

<…> Осенью 1930 года и в Елисаветграде начались аресты работников умственного труда разных специальностей. В середине октября дошла и до меня «очередь». <…>

Прошел слух, что к нам в город из Одессы прибыла группа следователей для ведения заново допросов. Пошли разговоры и о том, что «одесситы» на допросах применяют пытки <…>.

Не избежал такой пытки и я. Однако, просидевши несколько часов и категорически отказавшись писать поклеп на себя и на других, меня на некоторое время оставили в покое. Надо полагать, таких выносливых было много, поэтому стали применять значительно более жесткую пытку — «статуя». Эта пытка оказалась настолько мучительной и невыносимой, что кое-кто из подследственных покончили самоубийством, а несколько человек сошло с ума.

Я лично выстоял 20 суток и, как заявил «одессит», побил рекорд по стоянию в Елисаветграде, с чем меня и «поздравил». Он сказал, что меня отправят в одиночку, где я затем проспал трое суток.

Только какими-то процедурами врачу удалось вернуть меня к жизни из «мертвого сна». Этот эпизод оставил след на всю мою долгую жизнь (спазмы различных внутренних органов). <…>

Началось с того, что меня привезли на допрос. Следователь «одессит» встретил меня «радушно», поздоровался, пожал руку и предложил сесть. После этого стал мне говорить, что мы сейчас находимся на «гребне революции» и должны быть особенно бдительными. После такого вступления, но уже другим тоном приказал писать о том, что мне известно об «организации», в которой я якобы состою. Я ответил, что впервые слышу <о ней>.

В ответ на мой отказ он предупредил, что я буду стоять до тех пор, пока не заставят написать все, что от меня требуют.

<…> Сначала я стоял в ботинках и калошах, а когда стали отекать ступни, мне разрешили снять ботинки и я стоял в носках и на калошах. Потом пришлось совсем разуться и стоять босиком. К утру ноги так отекли, что в калошах не сгибались. В туалет ходил, цепляясь за стены, на прямых ногах. Унитаз был весь забрызган кровью (которой некоторые мочились). Создавалось впечатление, что здесь расстреливали.

Кормили три раза в день: утром стакан чаю и 100 граммов хлеба, в обед тарелка жидкого супа и 100 граммов хлеба, вечером опять стакан чаю и 100 граммов хлеба. Все это подавал дежурный милиционер.

<…> Однажды он <следователь> принес стопку дел, положив на стол, распорядился, чтобы я сел и писал. Этим я не воспользовался, так как заподозрил подвох <…>.

Немного погодя он опять зашел, увидел меня стоящим, а не сидящим за столом, схватил дела, вроде случайно им забытые, и поспешно ушел.

В следующий раз «одессит» пришел ко мне в комнату со своим начальником, и они оба стали «сожалеть», что из-за отказа писать я гибну (у меня уже образовались отеки кистей рук, лица — еще немного, и водянка дойдет до сердца, я помру, и мои детки останутся сиротами). Я сказал: сознают ли они, что творят? Ведь это же садизм.

Последовал сильный удар, и я упал без сознания; придя в себя, почувствовал, как меня держат под руки и обливают холодной водой.

После этого меня опять заставили стоять. Был и такой случай. Пришел «одессит» <…> и спросил, люблю ли я свежую жареную рыбу с гарниром? Я ответил, что сейчас съел бы не только рыбу, но и жареную крысу. «Одессит» распорядился <…>, и аромат разлился по всей комнате. Я хотел сесть и есть, но «одессит» предупредил, что сначала я должен начать писать «показания» и только после этого позволит мне приступить к еде.

Я <…> заявил, что писать мне не о чем и обманывать советскую власть вымыслами ни за что не соглашусь.

Рыба была отправлена обратно, а мне сказано, что у меня «кишка тонка» сопротивляться тому, чего они требуют.

Как-то пришел следователь с другим, местным следователем для увещевания меня писать. В ответ я высказал мнение, что им просто хотелось бы меня физически уничтожить, но такого права они не имеют, поэтому я сам им помогу, если мне дадут револьвер, чтобы покончить с собой. Они засмеялись и ушли.

Однако в один из последующих дней <…> местный следователь вынул из кобуры револьвер и дал мне. Я быстро приложил <его> к своему виску и нажал на спусковой крючок. Выстрел не последовал, так как револьвер был, очевидно, предварительно разряжен.

Убедившись, что таким образом от пытки избавиться невозможно, я разбежался и со всей силой ударился лбом о противоположную стенку (каменную). Придя в себя, почувствовал страшную боль в голове. И опять меня держали под руки и обливали водой.

Когда все ушли, то милиционер показал мне <…> большой кусок штукатурки. Оказывается, его я отбил от стенки. До чего же я оказался живучим. <…> «кишка» у меня оказалась более выносливая, чем предполагали мои истязатели.

Невольно напрашивается вопрос: да была ли такая антисоветская организация, ради которой приходилось так бесчеловечно истязать людей? Судя по последствиям, <…> такой вовсе не существовало. Она была <выдумана> с целью устрашения и оправдания высылки специалистов в отдаленные места, куда бы они сами не поехали.