«Белый-белый торжественный снег…» Белый-белый торжественный снег И холодная свежесть окраин. И машины стремительный бег. И рябины горят, не сгорая. И по-прежнему сердце влечет Эта радость равнины окрестной, Этот тонкий сверкающий лед У обрыва над речкой безвестной. Эта в поле сухая трава, Эта заметь у старого тына. Эти в первом снегу дерева. Больше прочих, конечно, рябина. 1991 «Храм белел сквозь черные деревья…» Храм белел сквозь черные деревья, И хрустел вечерний темный снег. Улетело солнечное время, И умолк короткий летний смех. Лето, лето! Молодость и сила. И слеза живицы на сосне. Слава Богу, — все когда-то было И осталось памятью во мне. Долго ли продлится эта память, Эта тень деревьев на снегу? Многое могу переупрямить. Только время… Время — не могу! И когда меня осилит время И душа отправится в полет, Пусть белеет храм среди деревьев И далекий колокол поет. 1991 «Ах, мама, мама! Как ты пела, мама…» Ах, мама, мама! Как ты пела, мама. Тебя уж нет, но голос твой во мне. Он все звучит и нежно, и упрямо, И сердце стынет в горьком полусне. В той тихой песне было много боли. Про черный омут, вербы, тростники, Про васильки, которые для Лели Вы собирали в поле у реки. Ушло навеки все, что было близко, Лишь васильков — косою не скосить. Забыл слова из песни материнской. Забыл слова, и некого спросить. 12.5.1998 «Мама! Дворянка Раевская…» Мама! Дворянка Раевская. (Польша, двенадцатый век.) Древнему роду отместкою — Холмик без знаков и вех. Рядом сосна разветвленная. Легче могилу найти. Крона густая, зеленая — Метой поможет в пути. С Ирой и сыном Володею В город поедем опять. Родина, родина, родина! — Будут колеса стучать. Крест православный березовый Нежно поглажу рукой. Розовый, розовый, розовый Будет закат за рекой. 12.5.1998 «Дальние предки — католики…» Дальние предки — католики. Это теперь все равно. Столики, столики, столики, Белое злое вино. Что же, помянем родителей, Раз уж обычай такой. Крепко их в жизни обидели. Только в могилах — покой. Били, стреляли, кулачили — Город, деревня, село… Было судьбою назначено Долгое, долгое зло. Долгие тюрьмы с погостами. В памяти это свежо. Пусть же хотя бы у Господа Будет вам всем хорошо. 12.5.1998 Воспоминание о воронежских садах Клубится в близком редколесье Подземный атомный завод. Сады и кладбища за весью — Спасение от тех невзгод. В садах писалось мне прекрасно, Но продан сад и сломан дом. И над заводом жить опасно, Но мы не ведали о том. Он под землей гудит ракетой, Вулканом пышет из леска, Но яблоня в цветы одета И сердцу моему близка. И быль-Чернобыль мне не страшен — Над ним я вырастил свой сад Среди полей, лесов и пашен, Среди кладбищенских оград. Я перенес из леса ясень, Березу, елки, бересклет. В их окружении прекрасном Стихи писал я много лет. И мне плевать на излученье, Пока в глазах моих живет Весенней яблони свеченье И елки радостный полет. Что мир спасется красотою, Наивно знал я в те года. Но вот стою над пустотою… Как ошибался я тогда! 12.5.1998 Александр Солженицын Два письма А. Жигулину <b> <i>20.4.65.</i> </b>
<b> <i>Рязань</i> </b>
Дорогой Анатолий Владимирович! Хорошее у Вас письмо, нравится мне в нем многое. Рассматриваемые под таким углом курсы помогут Вам насытиться литературной жизнью. Но вот кончите их и — хватит. Имея специальность, да еще лесотехническую, да еще любя ее, — слушайте, возвращайтесь на эту работу! Чтобы стихи у Вас совсем не ассоциировались с «заработком». И тогда (только тогда!) Вы напишете свои лучшие, настоящие и, надеюсь, вечные вещи. Необходимость же ладить с редактором помешает Вам писать стихи высокого качества — на пять и выше. А стихов в двадцатом веке так много, так много, что никаких, кроме отличных и лучше отличных, уже не нужно. Уже «просто хорошие» стихотворения не оправдывают себя, отнимают время и голову забивают. Поставьте задачу: писать или отлично, или никак! «Хорошо» — не надо… Я не смею никогда судить о теории поэзии (тем более что, по-моему, поэты и сами еще ни разу не договорились о том, что такое поэзия), но, мне кажется, Шаламов, говоря Вам о стихе-символе, за которым главное должно стоять неназванным, только предчувствуемым, — распространяет на всю поэзию метод только одного ее направления, хотя и очень ценного, очень нежного, очень плодотворного. У нас это направление началось с Блока (не ручаюсь за точность), включает Ахматову, Пастернака (перечислять тоже не берусь) и, очевидно, самого Шаламова. Со всех сторон мне толкуют, что вот это и есть единственная и истинная поэзия — когда слова даже не имеют прямого смысла, когда переходы неуловимы, алогичны, но вдруг на что-то тебе намекают, что-то навевают. Я согласен — поэзия эта великая, тонкая, изящная, настоящая, я их всех очень люблю. И все-таки никогда не соглашусь, что другой поэзии быть не может. По-моему, большинство стихов Пушкина и Лермонтова совершенно не отвечают этим критериям — но ниже ли они? Едва ли. Не уступлю их. (И, что меня очень удивило, Ахматова довольно высоко ставит Некрасова — а уж, кажется, противоположной поэзии и найти нельзя.) Поэтому я все-таки хочу Вам посоветовать не верить Варламу Тихоновичу, что «Кострожоги», «Бурундук» и «Хлеб» — не поэзия. Самая настоящая и самая нужная! И если пишется так — пишите!! С остальными мыслями Вашего письма я согласен. Крепко жму руку, желаю здоровья и удачи! А. Солженицын. |
