В свете наставленных прожекторов глаза стоящих зажглись волчьим блеском. Юрченко выступил вперед. Латунный крест мигал серебром на темной шее.

— Ну, что вы посидали, — крался он. — «Честнота» вас уже не пустит до себе, любой гад заложит, что вы были у нас, «беспредельников». В сучьей зоне кинут на нож. Тикайте до нас, хлопцы, — ласково манил он дико озиравшихся «хлопцев». — Не трухайте, пийдем в законный барак, почифирим, и брага е, — посулил он.

Масса зашевелилась голосами:

— Идите, воры! Нечего сидеть! Пальцем не тронем! В рот вас навыворот!

В толпу вошли Левка Буш, Цыган, Колька Бардак и другие центровые. Один за другим они выступили перед стоящими у вахты. Солидно, словно партиец партийца, убеждали переменить веру. Честняги должны были стать ссученными «беспредельщиками», или, как их называли, «махновцами» (бей слева «суку», справа — «честноту»[18].

Двое у вахты беспокойно переминались, а количество упрашивающих росло. Вдруг «честняги» закрыли физиономии руками и театрально забились в рыданиях. Тотчас из толпы в унисон зарыдали несколько человек.

— Не могу! — взвыл, рванув ворот рубахи, Цыган. — Не могу видеть такова! Меня же на Печоре цветным[19] знали. И вот стал дешевкой! — Крупные слезы поползли по исколотым буграстым щекам.

Многие вздохнули, как девушки, утратившие невинность. Никогда уж им не стоять в высшей категории, не красоваться своей неподкупностью. «Махновский» нож поцелован, и путь в другую воровскую зону закрыт навсегда.

Через два часа «честняги» вошли в воровской барак на сходку. Там их ждал обряд посвящения в беспредел.

Ночью Мишу разбудил стук в окно.

— Лепилы, кончай кемарить, человек в седьмом бараке дуба дает, — зазвенел голос.

— Аркадьевич, — затормошил Миша врача, — вставай, опять зовут.

Иосиф Аркадьевич приоткрыл воспаленные глаза. С болью проглатывая слова, прошептал:

— Иди сам, с такой ангиной не хрена лезть.

Он накрыл голову одеялом и отвернулся к стене. Миша быстренько оделся, схватил санитарную сумку со шприцами и выбежал из санчасти. За темными заборами дышало море. Глубокое прозрачное небо искрилось, подмигивало звездами. Стрекотали сверчки.

Миша подбежал к нужному бараку. У входа его остановили, приставили к боку нож, но, узнав, пропустили внутрь. На сплошных нарах в два этажа — тесные ряды спящих. Никто не шевельнулся при появлении фельдшера, лишь в дальнем углу кто-то храпанул и зачмокал губами.

Посреди барака, в свету, за длинным обструганным столом сидели четверо, перекидываясь потрепанными картами, запивая «буру» сладкой брагой.

— А, лепила прикандёхал, — приветствовали они Мишу. — Садись, выпей за упокой сучьих душ.

— А где же больной? — недоумевал Миша, поглядывая на безмолвные нары.

— Больного нет, — спокойно разъяснили ему. — Одни жмурики. Не там, а тут — под нарами. Ванька! Пособи фершелу.

Ванька с Мишей вытащили один за другим семь трупов. Это были рослые парни, одетые по-воровскому в клетчатые рубахи, обутые в сапоги. У некоторых, когда их вытаскивали из-под нар, головы хлюпали, как откупоренные бутылки. Изо ртов, размазываясь по полу, текла густая, еще теплая кровь. При осмотре Миша обнаружил у каждого множество ножевых ран. Только седьмой труп, весь изукрашенный наколками, был без единой царапины. Смотрел полуудивленно, полунасмешливо открытыми пустыми глазами. Барак опять молчал.

— Это Петька Крючок, — процедил вдруг один из сидящих за столом с физиономией, похожей на выдвинутый острием утюг. — Мы яво высоко подняли и низко-низко опустили вот сюдашеньки, — указал он на бетонный пол.

— Коновалов не треба, работа чистая, — ухмыльнулся другой.

— Ну, что стоишь, сынок? Тикай на вахту, доложь начальнику. А нам спешить некуда, мы тут обождем. Ванька, проводи лепилу!

Дневальный затолкал трупы под нары, подошел к оцепеневшему Мише и вывел его на двор.

— Наших подрезали в сучьей зоне… Теперича — квиты, — пояснил он и скрылся в барачном тамбуре.

Голова у Миши кружилась. Слегка подташнивало.

«Триста здоровых мужчин притворились спящими, триста человек не смогли остановить резню. За что? Зачем это?» — бессмысленно повторял он себе одни и те же вопросы.

Небо по-прежнему искрилось бесчисленными звездами. Совсем близко стрекотали сверчки.

Шестерки никак не могли разуть хмельного Левку Буша. Левка сопел, распластавшись на белоснежном пододеяльнике. Из-под него давно вытащили кожаное пальто, а грязные сапоги будто слились с ногами. В зеркале, повешенном у изголовья, отражалось откинутое тонкое лицо Левки, украшенное коротко остриженной черной бородкой. Больные испуганно шептались и внимательно глядели с верхних нар вниз — на дымящиеся широкие спины копошащихся людей.

Левка Буш появился в зоне недавно. Встретили его, как центрового[20], с почетом, однако, предусматривая неприятности, семь чемоданов с награбленным барахлом внесли в санчасть его личные телохранители. Вскоре он проиграл в карты добрую половину своих тряпок, а теперь проживал оставшееся.

На воле Левка «работал» под инкассатора, очищая кассы столичных магазинов. В нижнетагильских лагерях был бугром. Очаровал жену начальника строительного участка. Когда она надоела, пропустил ее через всю свою бригаду, за что прибавили ему еще статью и отправили в дальнюю дорогу.

Буш жмурил во сне глаза, тонко улыбался краешком рта и играл кадыком. Шестерки приглушенно крыли матом узкие сапоги. «Центровому вору служить хуже, чем генералу», — гласит лагерная поговорка. Но кому охота валяться с грязными мужиками под нарами, работать на морозе с утра до поздноты да притом хлебать пустую баланду?

Наконец проклятые сапоги поддались, их тут же вычистили до зеркального блеска. Испачканный пододеяльник сменили новым, поставили на тумбочку миску с лагерной халвой, кружку чифира на опохмелье. Но ночь не хотела спать.

Двери санчасти захлопали. К спящим ворвалось человек двадцать. Левка оскалился, мигом вылез из-под одеяла. Рука, украшенная сверкающими кольцами, нырнула под подушку.

Толпа расступилась.

— Лева, решай! — кричали из ватаги, выпихивая на середину барака белобрысого парня, аккуратно одетого в новый бушлат лагерного образца.

— Лева, говори, что с ним делать?

— Он мужика раздел, под цветного работает!

— Подкинуть[21] гада, — подсказывали из толпы. — Поставить на хор[22]! Повесить! Зарезать!

— Стой, воры! — выпрямился Буш. — Кто он?

— Балакает, что вор.

— Какой он вор! Пидор неклеванный!

— Тише, тише, — пьяно прохрипел Левка. — Сначала спросим самого.

— А ну, мужик, подходи. Без мандража раскрой халяву, отвечай — чернота[23] ты или вор?

— Я — законный, — неуверенно проговорил белобрысый.

— Лады, — зевнул Левка. — А ну, снимай шкары и нагибайся низко, посмотрим, где у тебя закон!

— Так и есть: пидор! — ахнула толпа, когда парня схватили и оголили ему зад.

— Мужик! — обратился Левка к трясущемуся самозванцу. — Не скули. Ты с кого содрал новый бушлат? Со своего же брата-мужика, змей! Хочешь примазаться к нам, к ворам! Задумал счастливую жизнь в лагере, паскуда! А для вора здесь постоянная прописка и дом родной. И кто такое вор? Это презренная тварь. Люди ненавидят нас, люди бьют и душат любого рыночного щипача-мальчишку, а ты, куркуль, хочешь быть вором и ищешь легкость? Иди и верни все, что брал…

Левка хотел сказать еще что-то, но парня схватили за шиворот и выбросили за дверь.