– А если он не придет?
– То одному Богу ведомо. Может, и не придет.
– Так чего народ держать? Давай в другой раз, – потирая руки и дыша на них теплым воздухом, говорю я.
– Может, ты и прав, – Петр окидывает взором стоящих внизу мужиков. – Все, ребята, спасибо за помощь! Отдыхайте!
Слышится ответная благодарность, легкий гомон, слова прощания, и народ начинает потихоньку расползаться.
– Погода мерзопакостная, – поднимая голову к свинцовым небесам, бурчу я.
– Пойдем чаю попьем. Там самовар должны были согреть. Как на это смотришь?
Я не отрываю взора от неба, ощущаю, как мое лицо покрывается моросью и небольшая капелька дождевой воды скользит по шее, вызывая мурашки по всему телу.
– А молоток не подкинешь, как в прошлый раз?
– Да Бог с тобой. О чем это ты? Не стоит меня вплетать во все это. Лучше пойдем чай пить, – он задирает рясу, чтобы не мешалась, и ловко соскакивает вниз. – Ну, ты идешь али как?
Я все еще наслаждаюсь тем, как маленькие и острые, словно иголочки, капельки покрывают кожу.
– Проходи, проходи. Тут, конечно, не хоромы, но жить можно.
Вхожу в наспех срубленную клетушку, где ничего нет, кроме стола, нескольких стульев и буржуйки в углу, в которую Петр шустро подкидывает несколько поленьев. Стою в ожидании и щелкаю пальцами, пока он разливает душистый чай на травах. Манящий запах заполняет небольшое пространство, и я машинально сажусь за стол.
– Я бы от чего покрепче не отказался, – со смехом говорю я и с прихлебом втягиваю в себя кипяток из стеклянного стакана. Лицо моего собеседника меняется: теперь он явно не похож на святошу.
– Мало тебе было?!
– Да брось, я пошутил.
Воздух становится гуще, а в комнатенку сквозь щели проникает ночная тьма и заполняет пространство.
– Забыл, для чего ты здесь?! Почему выжил?! – голос Петра звучит загробно, борода трясется, а глаза во мгле кажутся красными. – Вино бы вам жрать! А ты знаешь, что двое малолетних детей погибли по вине матери-алкоголички?!
Я опускаю стакан, зубы самопроизвольно начинают скрипеть. Петр привстает, опирается руками о столешницу.
– Ты переживаешь за смерть своих близких, пытаешься исправить то, что случилось, пытаешься повлиять на ход событий, искоренить несправедливость, алчность, предательство, похоть. Хочешь сам стать судьей вместо тех продажных, ряженых в мантии ничтожных кукол. Пытаешься судить их, пусть и таким зверским способом. Ты чистишь этот мир, словно санитар чистит гнойную рану больного от накопившейся внутри заразы. А теперь представь себе, что некоторые сами гробят самое святое – своими собственными руками, без раскаяния, без сожаления?!
Меня знобит: так бывает из-за гипоксии. Хочу возразить, но не могу, а он продолжает. Зверь во мне снова начинает пробуждаться.
– Галина Кудрина и ее благоверный супруг Роман нигде и никогда не работали, пьянствовали всю свою, если можно так сказать, сознательную жизнь, да еще и дрянь всякую по вене пускали. Зато умудрились нарожать, как это нередко бывает, двух прекрасных детишек, Костю и Илью.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – хриплю пересохшим ртом, стараясь удержать чудовище внутри себя, но мой благодетель давит на больное.
– Затем, что я не для того здесь нахожусь, чтобы ты шпану по кустам резал, да бошки им молотком разбивал. Нужно расти, Максим, совершенствоваться. Ты же, в конце концов, хочешь отомстить за тех, кого потерял? А? Вижу, что хочешь. Тогда слушай. Слушай и запоминай! Однажды Галина оставила на столе снотворное, а четырехлетний Костя, увидев таблетки, принял их за конфеты, такие редкие в его жизни. Понимаешь?! Ребенок не может отличить лекарства от сладостей! И что происходит?! – он разводит руки в стороны. – Итог трагичен: ребенок умер, уснул вечным сном.
– Остановись. Хватит, – голова кружится, тошнота подступает к горлу. – Я знаю, к чему ты клонишь. Но с этим должны разбираться органы опеки, власти, в конце концов, но не я. Не я.
– О, как ты заговорил, Макс! Хорошо! Прекрасно! Но я скажу тебе вот что! Лишение родительских прав – это мера защиты детей, которая применяется только по решению суда. Понимаешь?! Суда! Ты ведь ощутил на себе его справедливость?
– Если я начну действовать... – качаю головой. – Все же зачастую даже самая плохая семья лучше, чем самый хороший детский дом.
– Тут я с тобой согласен, но это в том случае, когда есть хоть какая-то надежда! А здесь... После смерти ребенка семьей заинтересовались в отделе опеки и попечительства. Галине даже пригрозили лишением родительских прав, но, заметь, просто пригрозили. Одна смерть для них ничто. Как ты сам сказал, плохая семья лучше, чем хороший детдом. Но детдом лучше, чем смерть! Ну, так вот, Макс. Спустя год у этого отребья родилась дочь Вика. Но и ее жизнь в семье алкоголиков и наркоманов была недолгой. Полуторамесячную девочку вскоре нашли мертвой. Слышишь меня?! Вику нашли мертвой!
Его слова многократным эхом проносятся в моей голове. Рука сжимает стакан с чаем так сильно, что он лопается. Ладонь горит то ли от кипятка, то ли от порезов.
– Знаешь, что стало причиной смерти?!
Мотаю головой из стороны в сторону, разминая стекло в руке.
– Донельзя пьяная и обдолбанная мамаша накормила младенца грудным молоком, и малышка умерла от интоксикации.
– Чего ты от меня хочешь?
– Ты меня плохо слушал, Максим. У них остался еще двухлетний Илья.
– Какой же ты к черту священник, раз толкаешь меня на это? – хватаю его за шиворот, подтягиваю к себе и шепчу на ухо. – Ты ведь знаешь, что будет, когда я доберусь до них.
– Благословляю тебя, сын мой, – он будто смеется.
Боль в руке становится невыносимой. Я отталкиваю его от себя и вскрикиваю. Разбитый стакан лежит на полу, из руки хлещет кровь. Второй раз я калечу одну и ту же руку и снова о тот же предмет. Пугающая закономерность.
В комнатенке тепло от буржуйки и светло. Никого нет. Через секунду вбегает отец Петр. Я шарахаюсь от него в сторону, словно черт от ладана, зажимая порез рукой.
– Господи! Как же тебя так угораздило-то? Дай посмотрю! Оставить тебя нельзя ни на минуту.
Опешив, смотрю, как он ловко отрывает полоску от полотенца и заматывает мне ладонь.
– Прижми туже, а я принесу бинты да зеленку. Надо же рассадил-то как. Эх ты, растяпа. Да чего смотришь-то так на меня? Держи сильнее, чтобы кровь перестала идти. И крестик свой убери за пазуху, а то вывалился, – он выскакивает на улицу.
– Это не крестик! Это паук! Подарок сына!
Ведь у меня травма головы, я умирал несколько раз. Чего удивляться происходящему? Присаживаюсь на стул, ногой задвигаю осколки стакана под стол. Передо мной, оказывается, лежит старая газета. Странно, почему не заметил ее сразу? Мое внимание приковывает заголовок «Ребенок умер, отравившись грудным молоком пьяной матери». Чуть ниже вырван клочок. Зачем-то лезу в карман и нащупываю там бумажку, вынимаю и разворачиваю. На куске газетного листа написано простым карандашом: «ул. Пролетарская, дом 74. Кудрины Галина и Роман». Зверь внутри меня заходится безумным смехом.
Порыв ветра срывает последние пожелтевшие листья с дерева и, закручивая их в небольшую воронку, уносит в сторону. Холодная изморозь покрывает городскую окраину. Мерзко, сыро и холодно. Серый безжизненный вечер подходит к концу, отдаваясь во власть влажной осенней ночи. По моему промокшему насквозь капюшону стекают струйки дождевой воды. Я стою вдалеке от полуразрушенного и покосившегося барака. Этому дому на вид лет сто, не меньше. Он поделен на четверых хозяев. В одной части точно никто не живет: окна заколочены, на двери висит замок. С этой же стороны вход в ту часть, которая мне нужна. В разбитом окне, затянутом полиэтиленом, тускло горит свет. Двор похож на городскую свалку: мусор выкидывается прямо рядом с развалившейся верандой. Вместо огорода – заросли сухого репейника высотой в человеческий рост, чуть дальше виден раскидистый клен. Решаю дождаться темноты в этих дебрях. Сухая одежда и машина ждут в двух кварталах отсюда. Порыв ветра окатывает меня крупными дождевыми каплями. Внезапно открывается дверь. Она распахивается так резко, будто ее вышибли пинком. Долговязый пьяный мужик в семейных трусах с матерной бранью вываливается на крыльцо, закуривает сигарету и, шатаясь маятником в разные стороны, босиком начинает неуверенное движение в мою сторону. Он останавливается метрах в двух, делает очередную затяжку и начинает отливать, что-то бормоча себе под нос. Смотрю с презрением на это подобие человека. Почти совсем стемнело. Из открытой двери доносится детский плач. Я уже был здесь прошлой ночью, наблюдал за этой семейкой. Последние сомнения разбились, словно Титаник об айсберг, когда я увидел, как эти горе-родители валялись в пьяном угаре на полу, а их двухгодовалый ребенок сначала надрывисто кричал, а потом свернулся калачиком и, засунув большой пальчик в рот, уснул на грязном, старом, валяющемся словно половая тряпка свитере. Вы спросите, куда смотрят соседи? А часто ли вы сами лезете в чужие семейные проблемы? Всем же все равно. Кроме меня. Так как всем есть, что терять, а мне – нет.
