– Пей. Всю не выпьешь.

Щелкает замок, ручка опускается вниз.

«Заросло, наверное, все бурьяном. Нет ведь никого у них…»

Проходит минут десять, прежде чем я понимаю, что остался совсем один. Точнее сказать, я остался наедине со своей совестью и сидящим на правом плече зеленым змием, который шепчет на ухо о том, что мне все дозволено и преград на пути к нему нет. Янтарная жидкость в красивой бутылке заманчиво смотрит на меня. А в голове занозой засели слова группы «Ленинград»:

Мне бы в небо, мне бы в небо,

Здесь я был, а там я не был.

Мне бы в небо, мне бы в небо,

Здесь я был, а там я не был.

Звон стекла разлетевшейся вдребезги бутылки. Маленький зеленый гаденыш летит прочь с моего плеча. Я все еще неуверенной походкой иду в ванную, включаю воду.

– Нет, священник! Меня еще рано хоронить! Смерть приходила за мной не один раз, а все без толку. И у них есть я! Запомни! Я!

Почти неделя уходит на то, чтобы привести себя в порядок. Приучить организм к алкоголю куда проще, чем потом слезть со стакана. Тебя трясет, ты не можешь спать. Вернее, ты вообще не понимаешь, спишь или нет, постоянно пребывая в каком-то пограничном состоянии. Пот льется ручьями, сердце бешено стучит. Ни таблетки, ни рассол не помогают. Время тянется предательски медленно. Ты сползаешь на пол с дивана, ищешь прохладное место, словно кот в летний зной, и, не найдя его, забираешься обратно. Мысли о смерти начинают одолевать тебя с новой силой, и тебе кажется, что боль, которую ты чувствовал несколько часов назад, не такая уж и страшная по сравнению с той, что чувствуешь сейчас. Долгих семь дней, сто шестьдесят восемь часов, прошло до момента, когда я открыл глаза и более или менее сознательно ощутил свое присутствие в этом мире.

Вдыхаю воздух с небывалой легкостью и осторожностью. Лежу какое-то время на полу и смотрю на побеленный потолок с опаской, боясь пошевелиться, так как не могу поверить, что меня больше не ломает и не выворачивает наизнанку. С трудом поднимаюсь, иду к окну, отдергиваю штору и вампиром шарахаюсь в сторону: от яркого света текут слезы, мелькают черные круги – мне требуется несколько минут, чтобы привыкнуть. Открываю окно, а сам отхожу к стене и падаю на стул. В комнату врываются яркое солнце и свежий воздух. С улицы доносятся голоса. Я слышу, как смеются дети. От этого екает сердце и накатываются невольно слезы. Я все еще надеюсь, что вот сейчас повернется замок и ко мне прибежит сын, зайдет жена. Малец опять что-то притащит с улицы и будет хвалиться передо мной какой-нибудь безделушкой, а Кристина сядет на колени. Я сижу и прислушиваюсь, почти не дышу. Жду. Сердце бьется четко в ритм с дыханием. Тук, тук, тук. Но кроме этого звука – ничего. По щекам текут слезы. Я скриплю зубами, резким движением вытираюсь. Остались только воспоминания и боль, которая перерастает в ярость, когда я начинаю думать о них. Хочется снова напиться, чтобы не вспоминать. Я не ходил к ним после выписки из больницы. Не мог. Теперь время пришло. Достаю из-за пазухи цепочку с кулончиком – все, что осталось у меня от сына. «Это паук, пап!» – раздается в ушах его голос, словно доносится сразу отовсюду. Прислушиваюсь. Нет, просто показалось. Целую и прячу свое сокровище обратно. Рядом с сердцем надежнее. Подхожу к серванту и надеваю на левую руку два кольца: одно обручальное, а другое в память о неродившейся дочери с ее именем, выгравированным изнутри. Стою неподвижно, осознавая, что там, куда я направлюсь, будет тяжело, очень тяжело. Но время пришло, и сделать это нужно. Даже не для себя, а ради них.

Как добрался до погоста, не помню, словно все происходило не со мной. Люди, люди, люди, будто насекомые в беспорядочном и глупом движении, куда-то спешат, ни на кого не смотрят, заняты только собственными делами. Никто не хочет, да, наверное, уже и не может видеть дальше собственного носа. У всех огромные проблемы, такие, что им мог бы посочувствовать сам Господь Бог. У них глобальные дела – как минимум, вселенского масштаба. Много дел. Такое ощущение, что они собираются жить вечно. Пару-тройку тысяч лет уж точно. Я еще не замечаю, что вся эта напыщенная, надуманная и никчемная суета начинает раздражать меня. Хотя и я раньше был одним из них, одним из этих серых насекомых, и я тоже куда-то спешил и куда-то постоянно стремился. А теперь? Теперь спешить и что-то делать у меня больше нет необходимости. Не для кого мне стараться. Все мои здесь. Я смотрю на прикрепленную над воротами выцветшую от солнца и времени икону, хмыкаю сам себе и вхожу в царство вечной тишины и спокойствия. Легкий ветерок тянет с севера, по коже проползает озноб, деревья и кустарники шелестят зеленью, приветствуя единственного живого человека. Осторожно иду вперед, вглядываясь в бесконечные кресты и гранитные плиты. Невольно приходит в голову вопрос, на который я не могу дать ответа: сколько же здесь закопано народу? Таблички, даты, памятники, фотографии. И все в одном положении, все равны, все едины. Никто не спешит и не выделывается перед другими. Идеальное общество! Жаль, что мертвое. Хотя если посмотреть на мир их глазами, то, наверное, это мы мертвецы. Не помним о том, что рядом с нами есть другие, делаем гадости, предаем и надеваем маски, так как если ты покажешь себя настоящего, то вряд ли с тобой кто-то захочет общаться и иметь дело. И только мертвецы не притворяются. Идеальный человек – мертвый человек.

Я подхожу к небольшому домику, напоминающему строительный вагончик, в которых временно размещают рабочих. Скрипучая дверь с трудом поддается, но все же открывается. На засаленном топчане сидит мужичок лет шестидесяти и смотрит черно-белый, еще ламповый телевизор. Он увлечен передачей и не обращает на меня внимания, словно я призрак. Мужичок до того привык к потустороннему, что попросту плюет на присутствие вокруг себя какой-нибудь чертовщины.

– Я извиняюсь.

– Ага, секунду! – он поднимает указательный палец вверх и вытягивает руку в мою сторону.

Я понимаю, что мне нужно пока заткнуться, что и у этого, с виду похожего на пропойцу, бомжеватого старичка тоже вселенские проблемы. Что же, я облокачиваюсь на дверной проем и замолкаю. Он смотрит новости. Минуты три я жду, пока все же сторож, он же и смотритель кладбища, вспомнит о моем присутствии. И вот чудо все же происходит: его внимание наконец-то переключается на меня.

– Твою мать! – восклицает мужичок и бьет тыльной стороной руки о вторую ладонь.

Из него изливается словесный понос матерной брани высотой в многоэтажный дом. Он тянет руку за спинку своего трона и достает оттуда бутылку горячительного, резко наливает жидкость в стакан и махом опрокидывает содержимое внутрь своего организма.

– Чего тебе? – громко крякнув в кулак, спрашивает он у меня.

– Да мне своих бы найти.

– А-а-а-а, – тянет он и, почесав свой крупный нос в форме картофелины с фиолетовой паутинкой вен на кончике, лезет в ящик и достает журнал. Когда хоронили-то? – слюнявит указательный палец.

А я что могу ему ответить? Как дурак, молча жму плечами.

– Ясно, – отвечает он и снова наливает себе эликсира. – Фамилия-то хоть как?

– Максимовы.

– Мать с грудным ребенком и сынишкой что ли? – он снова вливает в себя водку, не морщась. У меня ком становится поперек горла, а коморка начинает уходить из поля зрения.

– Да, – еле выговариваю я.

– Следователь что ли али журналист?

– Что? – переспрашиваю я, не понимая вопроса.

– Ты им кем приходишься? – говорит мужичок и, не давая мне ответить, продолжает дальше. – Да-а-а, всякое видел, но такого на своем веку не припомню, чтобы вся семья и вот так вот. Да-а-а-а. Говорят-то, их отец угробил: вылетел на встречку. Пьяный, говорят, ехал. А сам в больнице преставился гораздо позже. Ну, стало быть, земля им всем пухом. Как говорится, от судьбы-то никуда. Стало быть, опять расспрашивать будете? Я-то думал, утихло все уже. Ну, так ты кто есть-то? Чего узнать хочешь?