— Тебе давно пора приучаться, — заявил он.

С того дня он стал моим личным тренером. Раз в два дня по утрам он ухитрялся загнать меня до смерти. Я не шучу: мне на самом деле казалось, что я отдам концы. А Гуннару, похоже, это доставляло удовольствие.

До тех пор, пока однажды утром…

Я делал жим лежа с железной трубой и шлакоблоками, приделанными к ее концам на цепях. Труба была толстовата для захвата, шлакоблоки раскачивались и метили мне в голову. Я так и не узнал, почему Гуннар не обзавелся нормальной штангой.

Так или иначе, он наблюдал за мной, а я старался, обливаясь потом под утренним солнцем. Я уже подходил к завершению комплекса. Во время тренировок Гуннар почти не разговаривал со мной, но сегодняшний день был исключением.

— Джулиан, наверное, рассказывал тебе про человека из Детройта?

Я тяжело дышал, удерживая самодельную штангу над грудью и готовясь в очередной раз выжать ее.

— Как Джулиан приезжал к нему на яхту? Ну и как тебе?

Я прищурился, глядя на него. К чему он клонит?

— Ты вдумайся: у этого типа четыре миллиона долларов наличными в сейфе. Джулиан является на яхту и проваливает все дело, так? Какой-то тип целится в него, отбирает вино и сигары, да? По-твоему, это смешно?

Я не мог подняться: на груди у меня лежала штанга. Меня словно придавило к месту в ожидании, когда Гуннар договорит. Все до последнего слова.

— Знаешь, как мы могли поступить, Майк? Когда та же яхта придет сюда в этом году, мы с тобой могли бы прокрасться на борт и забрать все деньги. Как тебе?

Я недоверчиво покачал головой. Нет. Ты спятил.

— Да знаю я, что это сейф твоего хозяина, Майк. Знаю. А еще знаю, что его все боятся. Но, если бы нам хватило духу, мы могли бы обчистить его.

Я продолжал качать головой.

— А если я скажу, что у меня есть свои люди на этой яхте? Которые нам помогут. — Гуннар наконец убрал штангу с моей груди.

Я сел.

— Они работают на других игроков. Да, Джулиан считает, что все продумать способен только он. Как будто остальные ничего не смыслят. Но этот парень в таком же положении, как и мы, понимаешь? Ему тоже все осточертело. Мы как-то разговорились, и нас осенило: э, да ведь мы могли бы замутить что-нибудь вместе и остаться в выигрыше.

Я встал и двинулся прочь.

— Ты все-таки подумай, — сказал мне вслед Гуннар. — Время у нас еще есть. Просто подумай.

Думать тут было не о чем. От затеи несло безумием. Но Гуннар не собирался отступать. Стоило нам остаться с ним вдвоем, как он напоминал о своем предложении.

А потом, ближе к концу месяца, сработал зеленый пейджер.

Я дошел до телефона-автомата в конце улицы и набрал номер.

— Майкл, это Бэнкс. Где ты?

Какого хрена?..

— Я знаю, ты не можешь говорить. Извини, раньше я об этом даже не подозревал. Но теперь все знаю, так что просто слушай меня.

Я стоял на бульваре Санта-Моника. Была знойная летняя ночь, мимо медленно проплывали машины.

— Люди, которые сбрасывали тебе сообщения на другой пейджер, навсегда вышли из игры. Так будет и с остальными, раньше или позже. Если ты доверишься мне, я смогу тебя вывести. Я тебе помогу. Понимаю, тебе сейчас кажется, будто у тебя нет больше выбора, но он есть… Твой дядя Лито беспокоится о тебе, Майк. Я разговаривал с ним. Он хочет, чтобы ты вернулся домой.

Я прижался лбом к стеклу.

— Майк, я сейчас в Калифорнии. Я знаю, что ты тоже здесь. Давай я назову тебе адрес.

Я повесил трубку и вернулся домой.

Наступил сентябрь, но жара не спадала. Однажды днем, тягучим, жарким полднем, Гуннар был у себя в тату-салоне, а Люси сидела в моей комнате и смотрела, как я рисую. Она нервничала, как всегда бывало после ссор с Гуннаром. Понаблюдав за мной, она спросила, можно ли посмотреть другие мои рисунки.

Мне не хотелось показывать ей страницы комиксов, которые я по-прежнему каждый день рисовал для Амелии, но у меня скопилась масса других набросков, в том числе портреты самой Люси и всей банды. Она перебрала рисунки один за другим, остановилась на портрете Гуннара, сделанном у нас на заднем дворе сразу после тренировки. Каждая мышца отчетливо выделялась при солнечном свете. На шее красовалась татуировка-паутина. Этот рисунок мне особенно нравился.

— Неплохо, — оценила она. — Даже лучше чем фотография. Как будто это… Это он. Как ты это делаешь?

Я не знал, что ответить. Она продолжала разглядывать рисунок. Наконец она отложила его, перебрала еще несколько и взяла портрет Амелии. А я и забыл, что положил его к остальным.

На этот рисунок Люси смотрела особенно долго.

— Это она. Девушка, которую ты любишь.

Я кивнул.

— Больно, правда? Когда о чем-нибудь мечтаешь так сильно.

Она смотрела на меня. Как обычно, ее волосы были растрепаны. Одно веко заметно припухло.

— Видел мою картину со львом? Которую повесил Джулиан?

Я вспомнил, о чем речь: вероятно, это была ее лучшая работа, потому что лев получился не симпатичной пушистой зверюшкой, каким нарисовали бы его многие другие. Он был космат и явно голоден. Лев за секунду до прыжка в лицо человеку.

— Когда я соскочила с наркоты… Если верить Джулиану, я избавилась от зависимости легко и быстро, словно сходила на вечеринку. Он даже не представляет себе, как это было тяжко. Не знает, каково это — помнить, что она по-прежнему подстерегает меня, ждет, когда я снова сорвусь.

Люси отложила рисунок.

— Ты когда-нибудь видел, как львы занимаются сексом?

Я медленно покачал головой.

— Это ярость. Это опасность. Может, это и приятно, но каждую секунду тебя могут закогтить насмерть.

Она говорила, а я смотрел, как движутся ее губы.

— А теперь представь, что вот такой лев слишком сильно любит тебя. И так же остро тебя хочет. Вот что я имею в виду. Вот что это значит.

Она протянула руку. Коснулась ладонью моей шеи.

— Так что же ты носишь в себе? Почему оно запрещает тебе говорить со мной?

Я с трудом сглотнул, ощущая прикосновение ее пальцев.

— Покажи мне, как ты пробуешь что-нибудь сказать.

Не могу, думал я. Я так старался для Амелии. И не смог. Даже для нее.

Я отвел в сторону ее руку и встал. А секунду спустя она подошла ко мне сзади и встала так близко, что я кожей ощущал ее дыхание.

— Как ее зовут? — прошептала она. — Ту девушку?

Я обернулся, и она поцеловала меня. Она казалась полной противоположностью Амелии. Больше походила на меня, была несчастная, встрепанная, но стояла совсем рядом, обнимала меня, а я слышал, как в ее груди бьется сердце. Когда она разделась… Раздетая, она выглядела более нагой, чем Амелия. Более бледной и беспомощной.

Было и хорошо, и тошно, и все кончилось слишком быстро. Когда мы лежали, обнявшись, я услышал слабый сигнал из-под кровати.

— Что это за звуки? — спросила она.

Я вскочил и вытащил из-под кровати обувную коробку. Очередной звонок от моего доброжелателя из ФБР?

— Кто это? — Люси заглянула в коробку.

Сигналил красный пейджер. Человек из Детройта.

Хозяин вызывает, мысленно ответил я. На этот раз — настоящий.

Я понимал, что все складывается неправдоподобно хорошо. Чувствовал, что где-то должен быть подвох. Но пока мне было все равно. Я находился за домом Маршей, но не копал яму, а сидел в кресле рядом с Амелией.

С официального разрешения ее отца.

Почему-то теперь все ощущалось иначе. Глубокой ночью становишься совсем другим человеком. А сейчас… мы видели дневные сущности друг друга. Два подростка семнадцати с половиной лет из разных школ и разных миров. Из которых говорить умел только один.

Амелия нашла пару больших блокнотов и несколько карандашей, и час с лишним мы рисовали самих себя, занимающихся рисованием. На ее лицо падала прядь волос, на моем лице застыло выражение преувеличенной серьезности на грани печали. И меланхолии. Мой портрет, нарисованный Амелией, удивил меня: этот день стал для меня первым счастливым днем из последней тысячи дней. Как же тогда я выглядел раньше?