Эти воспоминания не были подавлены и вытеснены. Мне незачем напрягать память и рыться в ней, чтобы добраться до них. Они всегда рядом. Они повсюду сопровождают меня. И пока я бодрствую, и когда засыпаю… Я остаюсь в том времени и всегда буду в нем.

Никто этого так и не понял. Ни одна живая душа.

Думая об этом сейчас, я готов признать, что слишком многого ждал от этих людей. Теперь-то мне ясно, что они пытались мне помочь. А я не дал им ни одной подсказки, никакого намека. Черт, какую мучительную неловкость, должно быть, все они испытывали при мысли о том, что со мной случилось.

Наверное, именно поэтому они в конце концов сдались. Четыре года в Институте Хиггинса прошли безрезультатно — я «не реагировал» на лечение. «Видимо, напрасно тебя сюда поместили, — сказали мне. — Среди обычных детей ты бы разговорился».

Так мне и сказали. Прежде чем перевести из Института Хиггинса в Милфордскую школу.

Представь, как я провел то лето. Я считал дни, оставшиеся до сентября. Я и в институте чувствовал себя не в своей тарелке. Насколько же чужим я мог стать в коридорах обычной школы?

Только одно отвлекало меня в те летние дни. Задняя дверь винного магазина дяди Лито была железной и выходила на стоянку. Грузовики с товаром подъезжали к магазину сзади, ящики с вином вносили через эту дверь. Но всякий раз разгрузке предшествовала долгая и упорная возня дяди Лито с дверным замком. Совладать с ним было непросто. Сначала требовалось сделать четверть оборота в направлении, противоположном правильному, затем с силой надавить на дверную ручку и при этом направить язычок в ту сторону, в которую ему полагалось открываться. Только после этого проклятая железяка наконец поддавалась. Однажды она осточертела дяде, и тот купил новый замок. Я видел, как дядя сам снял обе части прежнего замка и выбросил в мусорный бак. Потом он врезал новый замок, и тот легко сработал с первой же попытки.

— Ты только попробуй! — обрадовался дядя. — Идет как по маслу.

Но я заинтересовался не новым, а старым замком. Я вытащил его из мусорного бака и снова соединил две его части. И сразу понял, как он устроен. Проще не придумаешь: когда поворачивается цилиндр, вместе с ним приходит в движение и кулачок, и язык отводится назад. Но поверни цилиндр в другую сторону — и язычок выдвинется снова. Я разобрал цилиндр и увидел внутри пять коротких штифтов. После этого мне осталось лишь выровнять эти штифты как полагается, чтобы ход замка стал свободным. Таким он и получился, после того как я счистил грязь и заменил старую смазку новой. Дядя Лито мог вставить старый замок на прежнее место, и он работал бы лучше нового.

Однако новый замок был уже куплен, поэтому старому не нашлось никакого применения, вот я и продолжал возиться с ним, смотреть, как в него входит ключ, как он выдвигает каждый штифт точно на определенную длину, но не более того. И вдруг случилось самое интересное, то, что увлекло и обрадовало меня как ничто другое: я понял, что могу легонько надавить на цилиндр каким-нибудь простым приспособлением, вроде скрепки для бумаг, а потом тонкой полоской металла, например краем линейки, подталкивать штифты один за другим и одновременно удерживать их на месте до тех пор, пока не выстрою в линию все пять. И после этого замок волшебным образом отомкнется — безо всякого ключа.

Порой я думаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы не этот старый замок. Если бы дяде Лито не пришло в голову заменить его… неужели тот самый момент был бы для меня навсегда потерян? Эти железки, такие твердые и безжалостные, так продуманно изготовленные и собранные с тем расчетом, чтобы не поддаваться… Но стоило только прикоснуться к ним как надо, и они послушно выстраивались в ряд. Господи, что это было за мгновение, когда замок наконец открывался! Какой плавной и внезапной становилась капитуляция металла! Звук, с которым поворачивался цилиндр, ощущение тяжести в руках. Чувство, которое испытываешь, зная, как надежно заперт железный ящик, откуда нипочем не достать его содержимое.

И когда наконец понимаешь, как можно отпереть этот замок… Представляешь, что это за чувство?

Этот маленький китайский ресторанчик на нижнем этаже восьмиэтажного здания на 128-й улице казался последней дырой. Семья, которая владела им, арендовала только цокольный этаж, а верхние были заперты и ждали, когда хозяин дома соберется сделать там ремонт. Но щиты, преграждавшие путь к лестнице, были давно сняты, и каждый, кто умел держать язык за зубами и был готов ежемесячно платить некую сумму китайцам, мог поселиться наверху.

Сюда я попал после того, как человек, который продал мне документы, направил меня к другому, своему знакомому. Я поселился на втором этаже. Мог бы и выше, но не захотел. Во-первых, тепло от кухни выше второго этажа не поднималось. Вдобавок нигде не было удлинителей, которые можно было дотянуть хотя бы до третьего этажа, так что выше второго царили промозглый холод и крысы.

О том, чтобы сменить внешность, я пока не думал. С этим можно было повременить. Но я рассудил так: если я сбежал из штата Мичиган и нарушил условия испытательного срока да вдобавок получил деньги за настоящую работу… обратный путь отрезан, верно? Поэтому и обзавелся водительскими правами штата Нью-Йорк, выданными на вымышленное имя Уильяма Майкла Смита, с указанием придуманного возраста — двадцать один год. Само собой, по барам с этими правами я не болтался. Можешь мне поверить, я почти безвылазно сидел в своей норе, потому что был убежден: меня ищет вся местная полиция.

С каждой неделей становилось все холоднее. Я торчал в четырех стенах, рисовал и тренировался на сейфовом замке. Еду мне приносили китайцы из ресторана. Я платил им двести в месяц наличными за право жить в комнате, которая им не принадлежала, и пользоваться туалетом и душем за кухней. Свою единственную лампу я включал в удлинитель. У меня была бумага и все, что нужно для рисования. И отмычки.

А еще — пейджеры.

Их было пять, и все хранились в помятой обувной коробке. Один был обмотан белой липкой лентой, второй — желтой, третий — зеленой, четвертый — синей. Последнему пейджеру досталась красная. Призрак объяснил: если сработает какой-нибудь из первых четырех пейджеров, я должен позвонить по номеру на экране и послушать, что мне скажут. На том конце провода будут знать, что я не говорю. А если о моей немоте собеседникам неизвестно, значит, что-то пошло не так и мне лучше повесить трубку. Если все в порядке, надо встретиться с собеседником там, где он скажет, и выполнить для него работу. Обо мне позаботятся, иначе я больше на их сообщения отзываться не буду.

Конечно, они не забудут отослать в Детройт десять процентов прибыли за «право пользования». Ведь им еще не надоело жить.

Все это относилось к первым четырем пейджерам. По пятому, с красной липкой лентой, меня должен был вызывать тот самый человек из Детройта.

— С ним лучше не шутить. — Предостережение Призрака я запомнил слово в слово. — Если надумаешь, сразу копай себе могилу. Чтобы зря никого не напрягать.

Я понимал, что Призрак не преувеличивает. Повидал я уже достаточно, чтобы навсегда запомнить этот совет. Но сколько мне придется ждать, когда раздастся сигнал пейджера и я снова заработаю деньги? За работу в Пенсильвании мне заплатили щедро. Но считать я умел и понимал, что рано или поздно деньги кончатся. И что тогда? От чего я умру — от голода или холода?

Однажды утром после Рождества я проснулся и услышал писк пейджера.

С теми людьми я встретился в одной забегаловке в Бронксе. Они вызвали меня по желтому пейджеру. Я хорошо помнил, что говорил мне насчет желтого пейджера Призрак: это общий номер, по которому со мной может связаться любой придурок. Значит, действовать надо как можно осторожнее.

Морозным днем я вошел в забегаловку и несколько минут топтался на пороге, пока мне не помахали из глубины зала. Там за столом сидели трое. Один поднялся, схватил меня за руку и притянул к себе, словно собираясь обнять.