Скорее всего, ты меня помнишь. Вернись-ка мыслями в прошлое. В лето 1990 года. Да, с тех пор много воды утекло, но агентства новостей подхватили сюжет, разнесли его, и я попал во все газеты страны. И даже если ты обо мне не читал, то скорее всего слышал — от соседей, коллег, а если в то время еще учился — от кого-нибудь в школе. Меня называли «чудо-мальчиком». Появились и другие прозвища, их выдумывали редакторы газет и комментаторы новостей, стараясь перещеголять друг друга. Говорили, что я «младенец из кошмара», хотя в то время мне было уже восемь лет. Но прилипло только одно прозвище — «чудо-мальчик».

Я продержался в новостях два или три дня, но даже после того, как журналисты нашли себе новую сенсацию, ты наверняка еще не раз вспоминал мою историю. Если в то время у тебя уже были дети, ты старался покрепче прижимать их к себе. Если сам был ребенком, то тебе не спалось целую неделю.

Так или иначе, все, что тебе оставалось, — пожелать мне всех благ. Ты надеялся, что на новом месте я обрету новую жизнь. Ведь я еще так мал, как-нибудь выкарабкаюсь, а может, и вообще все забуду. Дети ко всему привыкают, они выносливы и приспосабливаются к обстоятельствам с легкостью, о которой взрослым нечего и мечтать. По крайней мере на это ты надеялся, если удосужился задуматься обо мне как о живом человеке.

Что же случилось за годы, прошедшие с того давнего июня?

Я вырос. Уверовал в любовь с первого взгляда. Пробовал себя на разных поприщах, но все, что у меня получалось, оказывалось либо никому не нужным, либо противозаконным. Долго объяснять, почему сейчас на мне тюремный комбинезон стильного оранжевого оттенка и почему за последние девять лет я ни разу не расставался с ним хотя бы на день.

Вряд ли время, проведенное здесь, пойдет мне на пользу. Не пойдет — ни мне, ни кому-либо другому. По иронии судьбы, моя самая тяжкая провинность, по крайней мере на бумаге, — единственное, о чем я не жалею. Нисколько.

Но раз уж я пока здесь, я задумался: какого черта я сижу сложа руки, если могу вспомнить и записать все по порядку? Другая возможность рассказать, как все было на самом деле, мне вряд ли представится. У меня нет выбора, поскольку, как ты, возможно, уже знаешь или еще не подозреваешь, есть кое-что, чего за минувшие годы я не сделал ни разу. Я не произнес вслух ни единого слова.

И это, само собой, целая история. О том, что заставляло меня молчать все эти годы. Было заперто у меня внутри с того самого дня. Я просто не могу это выпустить. Поэтому не говорю.

Но здесь, на этой странице… это все равно как если бы мы сидели вдвоем где-нибудь в баре, только ты и я, и вели разговор. Точнее, я бы говорил, а ты бы слушал. Вот это был бы номер. Я о том, что ты слушал бы по-настоящему. Давно замечаю, что большинство людей понятия не имеют, как надо слушать. Но ты… да ты же обалденный слушатель, ничем не хуже меня. Сидишь рядом и ловишь каждое мое слово. А когда я приближаюсь к самому трудному, терпеливо ждешь и помогаешь мне выговориться. Ты не судишь меня, не рубишь сплеча. Это не значит, что ты все прощаешь. Но по крайней мере ты готов меня выслушать и хотя бы попытаться понять. Ни о чем другом я и не прошу, понимаешь?

Теперь бы еще знать, с чего начать. Если начну с самого душещипательного, покажется, что я оправдываюсь за все, что натворил. А если сначала ты услышишь суровую правду, подумаешь, что я прирожденный бандит.

Так что, если не возражаешь, я начну издалека. Расскажу, как справлялся со своей первой настоящей работой. Каково расти «чудо-мальчиком» в Милфорде, штат Мичиган. Как все сложилось в то лето. Как я встретил Амелию. Как открыл в себе криминальный талант. Как вышло, что я ступил на кривую дорожку. И может, тогда ты поймешь, что выбора-то у меня, считай, и не было.

Об одном не проси: начать с того июньского дня 1990 года. Я просто не смогу, здесь на меня и без того давят стены. Бывают дни, когда я едва способен дышать. Но, может быть, когда-нибудь, пока я буду писать, я вдруг решу: все, пора. Просто возьми и выпусти то, что держал в себе. Тебе восемь лет. Ты слышишь за дверью тот самый звук. И…

Черт, это еще труднее, чем я думал.

Итак, если ты готов слушать, вот тебе моя история. Когда-то я был «чудо-мальчиком». Потом «золотым мальчиком». Молодым Призраком. Медвежатником. Виртуозом. Но ты можешь звать меня Майком.

Я спешил на свою первую настоящую «работу». Прошло два дня с тех пор, как я выехал из дому, и все это время я провел в дороге. Старый мотоцикл накрылся, не успел я пересечь границу штата Пенсильвания. Нехорошо было бросать его на обочине после всего того, чем я ему обязан, но что еще мне оставалось?

Сняв сумки с багажника, я встал на обочине и выставил руку с поднятым большим пальцем. Попробуй-ка поймай попутку, если вообще не говоришь! Первые трое водил, которые остановились возле меня, так и не поняли, что мне надо. Так что добираться пришлось с приключениями. После звонка прошло уже два дня. Наконец я прибыл, измотанный и грязный.

Парней из своей «синей команды» Призрак называл крепкими и надежными. Малость неотесанными, но знатоками своего дела. Больше я ничего о них не знал.

Они затаились в мотеле на окраине Молверна в Пенсильвании. Я видал гадючники и похуже, но по своей воле и двух дней бы здесь не выдержал. Может, потому они и были на взводе, когда я наконец прибыл.

Их было всего двое, обоим пришлось торчать в одном номере — похоже, хорошего настроения это им не прибавило. За главного я принял того, кто открыл мне дверь, — он был лыс, таскал на себе фунтов двадцать лишнего веса, но казался крепким малым. Он говорил с отчетливым нью-йоркским акцентом.

— Ты кто? — Секунд пять он смотрел на меня сверху вниз, затем до него дошло: — Стой-ка, так это ты тот самый парень, которого мы ждем? Давай входи!

Он втащил меня в комнату и захлопнул дверь.

Второй сидел за столом перед разложенными картами — видимо, партию в кункен они прервали на середине.

— Что за малый?

— Медвежатник, которого мы ждали. Забыл, что ли?

— Ему что же, лет двенадцать?

— Сколько тебе, сынок?

Я показал сначала десять пальцев, потом еще восемь. Восемнадцать мне исполнялось только через четыре месяца, но я не гнался за точностью.

— Нам говорили, что ты не из болтливых. Похоже, так оно и есть.

— Чего ты так долго? — спросил мужчина, сидевший за столом. Акцент у него резал слух сильнее, чем у первого. Я слушал его, и мне казалось, что я вдруг очутился на бруклинском перекрестке. Мысленно я прозвал его Бруклином. Я понимал, что настоящих имен этих двоих не узнаю никогда.

Вместо ответа я поднял руку, оттопырил большой палец и поводил им из стороны в сторону.

— Попутки ловить пришлось? Шутишь, что ли?

Я вскинул вверх обе руки. Даже не думал, ребята.

— Дерьмовый у тебя видок, — скривился первый. — Может, сходишь в душ?

Душ был бы сейчас в самый раз. Я помылся и откопал в своем барахле чистую одежду. Чувствуя себя почти человеком, я вернулся в комнату и сразу понял, что они говорили обо мне.

— Сегодня наш последний шанс, — сообщил Манхэттен. Такое прозвище я дал тому, кто был у них за главного.

— Тип, которого мы пасем, завтра утром возвращается, — добавил Бруклин. — Упустим время сегодня — вся поездка псу под хвост.

Я кивнул: усек, ребята. А от меня вам что нужно?

— Ты правда можешь вскрыть его сейф? — спросил Манхэттен.

Я снова кивнул.

— Это все, что мы хотели знать.

Бруклина мой ответ не убедил, но выбора у него не было. Им уже осточертело ждать медвежатника. Этим медвежатником, взломщиком сейфов, был я.

Через три часа, когда зашло солнце, я сидел на заднем сиденье фургона с надписью «Элитный ремонт». Манхэттен вел машину, Бруклин устроился рядом с ним и поминутно оборачивался ко мне. Эти двое подготовились, как могли, — взяли на себя всю беготню, разведали все про нашу цель, спланировали дело от начала до конца. А меня вызвали в последнюю минуту как специалиста. Солидности мне не прибавил ни подбородок, до сих пор незнакомый с бритвой, ни моя дурацкая немота.