Роль официантов досталась проворным городским воробьям. В отглаженных фартучках и с белоснежными полотенцами, уложенными на правых крыльях, они разносили гостям местные лакомства: жирные сливочки, дымного лосося, лапки королевских лягушек, валерьяновое вино и мороженое из рыбьего жира.
Два столика были заняты большой кроличьей семьей. За тем, что стоял у самого бара, восседал отъевшийся голубь, а за столиком у занавешенного изорванной сетью окна отдыхал взъерошенный пес, размеренно потягивая через трубочку коктейль из сахарных косточек.
Стрикс всё искала кого-то взглядом и вдруг яростно фыркнула.
– On peut mourir en t'attendant,[64] – гневалась она, глядя на по-королевски подплывающего к нам сытого черного кота. Это и был месье Шаморт – хозяин таверны.
Заметив на руках Стрикс Камиллу Штейн, кот засуетился и напрямую обратился к химере:
– Cet horreur! Elle est mourir?[65]
– Les hommes[66], – лишь промолвила Стрикс.
Ударив об пол своим толстым хвостом, месье Шаморт громко распорядился:
– Китовье молоко! Срочно! В холодильнике должна была остаться хоть пара капель! И не подогревайте!
Услышав его приказ, воробьи моментально улетели на кухню. А кот, мурлыкая, склонился над бабушкой и принялся тереться о её щеку своей усатой мордой.
– Tu ne peux pas vivre sans faire tes mamours[67], – съязвила Стрикс.
– Pardon, je n'ai pas pu résister[68], – мяукнул кот. – Ками можно уложить на её подушечки, те, что у моего личного стола. Да и вы все присаживайтесь!
Мы все направились к тому самому столику, где кряхтели карликовые табуреты. Воробьи принесли Камилле, как сказал хозяин, «её подушечки», расшитые золотыми нитями. Герои, изображенные на подушках, были мне знакомы. Они же украшали потолок в моей спальне, точнее, в одной из спален Камиллы Штейн. Самую большую подушку – с изображением красивого серебристокрылого существа, похожего на рептилию, – положили Камилле под голову.
Я взяла бабушку за её ледяную руку. И тут кот предложил:
– Может быть, перекусите. Вы ведь у меня надолго.
– Oui je suis affamé[69], – воскликнула Стрикс.
От её радостного согласия меня слегка передернуло. Я даже отпрянула к играющему с пойманной мухой пеликану. Я не могла скрыть своего напряжения. Дело в том, что некоторые факты биографии химеры по имени Стрикс могли напугать любого земного человека.
– Pourquoi est-ce que tu me regardes comme ça?[70] – спросила она.
– Non, rien du tout[71], – боялась признаться я.
– Eh bien, dites-moi… mon estomac gargouille déjà! Ces coupe-jarrets ont justement interrompu notre dîner formidable[72], – раздосадовалась Стрикс.
– Est-ce que vous mangiez les enfants?[73] – вдруг вырвалось у меня.
И за столом раздался грохочущий демонический смех. Смеялись все. Слон даже схватился за свой трясущийся живот. Пеликан неприлично крякал, а Стрикс, почесав свой обезьяний нос, наконец-то переспросила:
– Qui avons-nous mangé?[74]
– Bien… – неловко промямлила я. – Dans différents manuels et guides de Paris, sous ta photo avec la cathédrale, on raconte que tu voles et manges des nouveau-nés. Enfin, c'est ce qu'on y écrit…[75]
Все снова рассмеялись.
– Une fois, dans la galerie des chimères, j'ai fait peur à un garçon dégoûtant, quand il essayait de mettre les couleurs sur l'éléphant par ses crayons[76], – сказала Стрикс. – Et maintenant, les gens, ces mauvaises langues, fabriquent des rumeurs sur moi! ils l'écrivent même dans les guides,[77] – выпучила глаза она, – Pourquoi devraisje manger les enfants!? Avec leurs «cuisses de grenouille»! Qui voudrait manger pour un plat plein de bonbons et des chewing-gums qui crie en plus?[78]
– Vouz voulez dire, que que ce n'est pas vrai?[79] – в надежде спросила я.
– Elle avait tort. Mais si tu continues à dire de telles absurdités et collectionner des rumeurs sur les grands gardiens de la ville, alors tu seras le premier enfant qui je… mangerai[80], – расхохоталась химера.
– Да, кто-то вот уже из ваших двуногих допрыгался, стараясь показать своё превосходство, заметил пеликан, похлопав крылом по скрипящему карликовому табурету.
– О ком это ты? – спросила я, разглядывая неказистое сиденьице.
– Когда-то эти табуреты были людьми, – начал пеликан. – Простыми парижскими студентами. Любили подолгу сидеть в тавернах и пить то, где градус покрепче…
– А я просто ловил рыбу в реке. Каждый день ловил, чтобы не умереть с голоду, – продолжил месье Шаморт, внезапно оказавшийся за моей спиной. – Однажды задержался у реки до ночи, как вдруг услышал пьяные голоса студентов. Я подумал, что ребята мирно возвращаются домой, и приветливо поклонился им, но те, увидев черного кота, рассвирепели. – Кот прислонил лапки к мордочке и заплакал. – Я любил людей, а они стали меня избивать деревянными палками. Они посчитали, что черный кот принесет им несчастье. От боли и обиды я умер.
– Je l'ai trouvé tout sale au bord d'une rivière. Les garçons contents de leur acte de courage étaient assis ensemble et vidaient leurs verres «dugin»[81], – сказала Стрикс. – J'ai dû les punir. J'ai fait monter des bâtons de bois et ils ont commencé à battre les tueurs sur les côtés et sur leurs dos jusqu'à ce que les jeunes hommes ne deviennent des tabourets déformés, et maintenant tout le monde peut s'asseoir sur eux…[82] – устало улыбнулась Стрикс.
– Вот это правда, – подтвердил слон и игриво пощекотал дергающийся табурет.
Я с жалостью погладила черного кота-призрака по пушистой щечке. Да, ну и история с ним приключилась.
– Ваши жареные паучки и банановый сок, – произнес официант-воробей, выставляя перед Стрикс химеровские лакомства.
– Вот её любимая еда, – прошептал слон и усмехнулся. – Хрустит прилично и перед жаркой не пищит!
Я с облегчением вздохнула. Ещё бы Камилла очнулась, и тогда точно можно верить в чудеса! Но она продолжала лежать с полузакрытыми глазами, и все мы ждали волшебного китового молока. Но почему-то воробьи не спешили, и Стрикс уже хмурилась. Тогда месье Шаморт сам отправился на кухню.
Через минуту он вернулся. Его черная шерсть почти побелела. Уши были опущены, хвост поджат.
– Молока больше нет. Это было последнее китовье молоко, которое могло привести её в чувство, но оно скисло. Не место ему на земле. Говорил же я, ох не место… – Кот плакал и продолжал: – Один воробей-стажер случайно испортил наш холодильник. Что же теперь делать?
– Что делать? – как попугай повторила я. – Другое молоко не подойдет?
– Боюсь, что нет. А это… это была порция того молока, что когда-то Камилла добыла сама, – печально отметил кот.
– Камилла! Ну, очнись же! – закричала я.
Но Камилла не отвечала. Мы столпились над ней в полном отчаянии. И тут я ни с того ни с сего завела песню, что уже второй день ходила за мной по пятам. Ту, что пела и Камилла у Нотр-Дама.
