Тем временем Стрикс выпустила злодеев из лап и прошипела:

– Strix ne tue pas. Strix fait son devoir. Approchez-vous…[38]

Закашлявшись, Блоха и Лысый молили о пощаде. И неужели Стрикс раздобрилась? Как важная дама, она протянула бродягам свои ладони. В каждой лежало по пять золотых монет.

– Est-ce que vous aimez,[39] – улыбнулась она. – Tu aimes cet argent?[40]

Воры на цыпочках подошли к химере и опасливо протянули жилистые ручонки к золоту. Но в этот миг химера смачно плюнула в свои ладони. Смешавшись с её вязкой зеленой слюной, монеты взлетели в воздух и словно по команде «фас» вцепились в искривлённые от испуга лица Блохи и Лысого. Оба задергались, как от удара тока, упали и принялись кататься по земле, словно чумные псы. И тут я поняла, что золотые накрепко залепили им рты, глаза и уши, так что грабители отныне не могли ни кричать от ужаса, ни слышать, ни видеть.

Стрикс же со свистом пнула их обоих под зад. Схватившись за больные места, злодеи понеслись прочь в сторону запада, а Стрикс брезгливо отряхнула лапы.

– Отныне три года они будут скитаться по свету без воды и еды, – шепнул мне на ухо слон. – Если спустя это время их души раскаются, то люди вновь научатся слышать, видеть и говорить, но в Париже мы их больше не увидим. Надеюсь, они запомнят этот урок!

– Ou pas. Ce sont quand-même les humains[41], – с иронией проронила Стрикс. – Peut-être que les humains sont les seules créatures qui marchent sur le même râteau deux ou bien cent fois. Et ils blâment le râteau. Et ne dites pas que l'homme est descendu du singe! Et ne me pointez pas du doigt! Nos museaux sont plus agréables. Et nous, nous sommes plus gentils. N'est-ce pas, l'éléphant?[42]

– Oh, ma Striks. Merci beacoup[43], – прошептала Камилла.

Услышав слабый голос Камиллы, я подскочила и даже прикусила до крови губы. А Стрикс, прижав лапы к сердцу, осторожно зашагала навстречу пеликану, который нес на своих крыльях хрупкую, как китайская ваза, Камиллу. Её левая рука безжизненно висела. Правая лежала на груди, заслонив кистью клык-амулет. На лице ни кровинки – белая гладь. На лбу выступили капельки морозного пота. Губы, сменив живой красный на зимний голубой цвет, что-то шептали.

– Oh, ma petite fille![44] – переложив Камиллу себе на руки, будто ребенка, простонала Стрикс. – Tu es si faible! Ah, ces surprises des humains! Je t'avais prévenu, moi, qu'il était dangereux de se promener toute seule la nuit![45] – гневалась на Луи химера.

– Mais Camille voulait faire voir la nuit à Paris à Rosie![46] – пролепетал испуганный чиж. – Alors, nous avons ne attendu pas.[47]

– Elle ne doit pas être inquiétée. Chaque jour elle dévient plus faible,[48] – запричитала Стрикс. – Elle nous appelait si doucement. Je n'entendrais même pas ses chansons. Je ne sais pas ce qui nous arriverait sans haladontas…[49]

– Haladontas?[50] – переспросила я.

– Eh bien, oui… Nous aurions pu ne pas voir le danger du tout![51] – произнесла химера и, вздернув каменные брови, спросила: – Camille ne te l'a pas dit?[52]

– Elle a ne parlée pas que?[53] – не поняла я.

– Sur lui[54], – ответила Стрикс и аккуратно приподняла ладонь Камиллы, обнажив поблекший, как и его хозяйка, клык.

– Non, elle ne a le temps pas[55], – с сожалением сказала я и, положив свою руку на лоб Камиллы, спросила химеру: – Va-t-elle mourir?[56]

Стрикс выпустила пар из ноздрей и тихо сказала:

– Il parait, non! Aujourd'hui, non[57], – обронив эти весьма не успокоительные слова, она взметнулась в небо.

Я оказалась в окружении новых тайн. Что ещё за «халадонтас»? Но времени у нас на раздумья не было. Меня подхватил пеликан, и мы ворвались в гущу темного неба, следуя строго за Стрикс. Позади летели слон и Луи. Теперь я весьма отстраненно взирала на ночной город с высоты птичьего полета. В голове сгущались мысли о Камилле Штейн, о халадонтасе, о говорящих химерах Нотр-Дама и, конечно, о том, куда мы сейчас направляемся. Ветер усилился, я съёжилась, придерживая свою гаврошку.

Приземлились мы где-то в Латинском квартале, а я всё молилась, чтоб нас в таком составе никто не заметил. Вы только представьте мирных парижан, которым на пути встретилась бы компания из говорящих птиц и оживших химер! Но на улочках не было ни души.

Стрикс, приземлившись, старалась не задевать лапами землю, держась на лету. Если бы она ступала ногами по уснувшим улочкам, без шума бы не обошлось.

Мы свернули в узенький переулок, освещённый тремя рыжими фонарями. Слегка подбитые какими-то хулиганами, они висели на рельефной каменной стене и не столько дарили свет, сколько просто украшали улочку своей стариной. Поджав свои крылья, Стрикс уверенно двигалась на их свет, стараясь не застрять в кишке узенького переулка.

– Nous allons ou?[58] – спросила я, откровенно побаиваясь таких непролазных темных местечек.

– Au monsieur Chatmort[59], – ответила Стрикс и остановилась между вторым и третьим фонарями.

– Qui est-ce? Il n'y a ni portes ni fenêtres ici. Où est ce monsieur Chamort?[60] – заволновалась я.

– Trop de questions stupides![61] – засопела химера и, коснувшись правой лапой самого потертого камня на холодной стене дома, произнесла: – Ts-ts-ts, miaou-miaou… ouvrez la porte mon cher comte[62].

Я не успела испугаться. Стрикс прошипела заклинание так быстро, будто она постоянно разгуливала по этому малюсенькому переулку. И всем, кроме меня, её слова были понятны и знакомы.

Прошло секунд пять, но никто никакую дверь нам не открывал. Стрикс нахмурилась и повторила всё то же, но громче. И тогда я услышала шуршание внутри стены. Кто-то явно толкал её прямо на нас. Вдруг между вторым и третьим фонарем, как из ниоткуда, появилась вполне себе приличная вывеска «Pêche Chat Tavern»[63], камни на стене приобрели багровый оттенок и перевоплотились в невысокую, но широкую, в метра полтора, дверь с медной рыбкой вместо ручки.

Стрикс тут же уверенно потянула за неё, и дверь распахнулась, ненарочно задев висящий над ней заливистый колокольчик.

Мы оказались в шумном местечке, напоминающем рыбацкую таверну века так… восемнадцатого. Повсюду висели рыболовные сети. На гостевых столиках стояли деревянные миски, а столовые приборы напоминали породы разных речных рыб. Вместо стульев здесь лежали мягкие пышные подушки всех цветов радуги. Только за одним столом стояли три уродливо изогнутых, потрескавшихся от старости табурета.