И все-таки за Светлану я его осуждал: разве знала она, что предложение он сделал не любя, из жалости? Не приняла бы она такую жертву. Он умилялся ее заботливостью — ухаживает, как за ребенком, — держал ее чуть ли не как Геннадий Дусю, а ведь мог бы позаботиться о ее будущем, посоветовал хотя бы окончить курсы кройки и шитья — какая-никакая профессия. И в том, что детей у нее не будет, разве она виновата? Может, так я рассуждаю, не испытав чувства неудовлетворенности в супружеской жизни, любви к другой женщине? И кто дал мне право судить командира или миловать, решать за него, как лучше поступить — сохранить семью или развестись? Пытался я уже, притом ие однажды, повлиять на сознание людей — на Геннадия, на Ганжу, — ничего из того хорошего не вышло. Пусть и Лесничук во всем сам разберется, поступит так, как подскажет ему совесть.

Мы покрутились какое-то время на КП, ожидая новых вводных и вполуха прислушиваясь к переговорам штурмана наведения с Октавиным и Супруном — обстановка развивалась довольно вяло и по давно известному сценарию: «Курс… дальность… курс… дальность…» Похоже, Обламонов только грозился, а существенных мер против перехватчиков применить не может.

Истребители уже вышли в зону барражирования, бомбардировщики держали прямой курс к охраняемому нами объекту. Операторы на большом плексигласовом планшете вели линии: синим — противника, красным — перехватчиков.

Лесничук стоял позади штурмана наведения, не спуская глаз с индикатора кругового обзора, но в команды не вмешивался. Вот бомбардировщики пересекли треть индикатора, и командир не выдержал.

— Пора, — подсказал он штурману наведения. Тот кивнул и нажал на тангенту микрофона:

— Сто сороковому и Сто сорок пятому — курс девяносто.

— Понял. Сто сороковой.

— Понял. Сто сорок пятый.

И только произнесли они это, как экран радиолокационной станции зарябил, будто по нему рассыпали фосфоресцирующие блестки.

Досмотреть, чем закончился поединок между нашими перехватчиками и бомбардировщиками, нам не удалось: поступила команда на взлет первой эскадрилье. Ведущим группы летел я в паре с Неудачиным.

Любой бой — с воздушным или наземным противником, — как и игра в шахматы, не допускает повторения ходов, потому действовать по прежнему варианту, который мы использовали утром, было нельзя: «противник», несомненно, сосредоточит свои усилия на западном направлении и будет следить за долиной, откуда я появился, в оба ока. И мы разработали новый вариант: я с Неудачиным иду прежним маршрутом на средней высоте, чтобы «противник» обнаружил нас наверняка; высота не должна его удивить: ночь и надо прежде всего позаботиться о безопасности полета. В определенном временном интервале за нами будет следовать группа Пальчевского — группа уничтожения радиолокационных средств «противника», а за нею — основная ударная группа для уничтожения портовых сооружений и кораблей, находящихся в порту. За несколько минут до открытия огня «противником» мы с Неудачиным резко снижаемся, прячемся за сопки, и «противник», потеряв нас из виду, вынужден будет ввести в действие если не все, то, во всяком случае, большинство своих средств обнаружения воздушных целей, что и требуется нам. Группа Пальчевского засекает их и уничтожает. Остальные самолеты, в том числе и наша пара, развернувшаяся в долине на триста шестьдесят градусов, наносят удар по конкретным целям.

Ночь темная, малозвездная; перистые облака затянули почти все небо, лишь на севере да на востоке тускло мигают созвездия Малой Медведицы и Лиры. Внизу и вовсе чернильная чернота — ни дорог, ни речек не видно. По нашему маршруту ни больших городов, ни малых нет, а поселки да деревушки уже спят: сельские труженики встают и ложатся рано.

Время тянется медленно, и по мере приближения к цели глаза все чаще косят на циферблат часов. Мы летим изломанным маршрутом, меняем высоту и скорость, а на самом последнем этапе, когда «противник» начинает прицеливание, бросаем истребители вниз. Долина в этом месте довольно широкая, в низине мы разворачиваемся круто на сто восемьдесят градусов, летим некоторое время назад, давая возможность группе подавления радиолокационных средств выйти вперед и пустить неотразимые ракеты по радарам.

Увеличиваю обороты двигателей и свечой взмываю ввысь. Стрелка высотомера энергично бежит по окружности. Последняя тяжесть на плечи, чуть заметное движение ручкой управления, и истребитель послушно переходит в горизонтальный полет, снимая с плеч и со всего тела перегрузку. Самолет Неудачина неотрывно следует за мной, вижу справа красный аэронавигационный огонек, не отстающий от зеленого, — левое крыло истребителя Неудачина и правое моего. Нет, не зря я воевал за старшего лейтенанта — летчик что надо: не просто днем так искусно удерживать интервал и дистанцию, а ночью тем более.

Впереди справа и слева вспыхивают красные хвостатые огни, метеоритами устремляющиеся к земле: ракетный удар по радиолокационным станциям наносят истребители группы Пальчевского. Буквально через считанные секунды загорается осветительная бомба: внизу по курсу самолета из темноты выплывают портовые краны, пирсы, корабли. Пикируем на них. Нажимаю на гашетку и чувствую, как вздрагивает самолет от рванувшейся вперед ракеты. За ней уносится вторая, третья, четвертая — все в длинное и неподвижное тело макета военного корабля. Строгое выдерживание скорости и времени помогло нам выйти точно на полигон.

После боевого разворота видим над полигоном изумительную по красоте картину: к земле тянутся целые гирлянды разноцветных огней, пунктирных — трассирующих снарядов, — точечных, кометных со шлейфами; за нами на цель пришли вертолеты и «обрабатывают» объекты «противника» разным оружием.

Возвращаемся домой в превосходном настроении, почти уверенные, что ракеты «противника» нас не поразили: те, которые уцелели от удара группы Пальчевского, вряд ли что-либо могли противопоставить в такой ситуации нашим противоракетным маневрам.

Но на земле нас ожидало другое сообщение.

Едва зарулили на самолетную стоянку, как ко мне подошел возбужденный и злой Дятлов. Ничего не объясняя, набросился на меня:

— Досоглашался, доподдерживался! Теперь не с почином, а с ЧП прославимся на все Военно-воздушные силы.

— С каким ЧП, объясни, пожалуйста, — не придал я особого значения его словам, зная, что он теперь любую малейшую промашку Лесничука будет считать чрезвычайным происшествием.

— А ты что, с луны свалился? — продолжал наседать на меня замполит, словно виновником случившегося был не кто иной, как я.

— Почти, — съязвил я. — Как видишь, не на земле сидел. Говори, что тут стряслось.

— А то и стряслось, что следовало ожидать. Ты же видел, какие помехи дал Обламонов.

— Ну и что? Эка невидаль — помехи! И некогда мне было досматривать их.

— Вот-вот! И Лесничук считал: эка невидаль! А как поставил их Обламонов, ни КП наш, ни летчики ничего рассмотреть не могли. — Дятлов помолчал, давая время осмыслить случившееся и предугадать последствия.

— Не тяни ты! — прикрикнул я.

— Лесничук, как всегда, решил схитрить, — продолжил рассказ Дятлов. — Приказал Октавину и Супруну действовать, как учили, то есть отработать друг по другу. А топлива было уже только на обратный путь — почти полчаса они утюжили воздух в зоне барражирования. Поскольку Супрун был позади, ему Октавин и скомандовал работать. Да и стыдно, наверное, самому было очки втирать начальникам. А тут команда — курс домой и снижаться. Супрун передал, что цель видит — «захват» — и исчез. Ни на экране, ни на связи. Минут пять молчал. Думаю, либо он попал в струю самолета Октавина и его так швырнуло, что он падал чуть ли не до земли, либо при развороте потерял пространственное положение.

Когда Дятлов сказал, что самолет исчез, у меня мелькнуло точно такое же предположение — Супрун потерял пространственное положение и падал, пока не восстановил его, И все-таки хотелось верить в лучшее.

— А что Супрун говорит?

— Молчит. Только пожимает плечами. Видно, Лесничук предупредил его — он с ним разговаривал раньше меня.