Действительно, он был маленький, щуплый, с тонким мальчишеским голоском. Однако я не сказал бы, что он из робкого десятка: когда кто-то из товарищей пытался острить в его адрес, он умел дать отпор. Не пасовал он и перед начальством. Как-то, года три назад, на его самолете должен был лететь в зону на тренировку придирчивый и привередливый полковник. Когда он садился в кабину, колпак вдруг упал ему на голову. Полковник выскочил из самолета зеленый от негодования и стал распекать техника. Парамонов и глазом не моргнул, спокойно выслушал его, а потом назидательно сказал: «Надо, товарищ полковник, знать технику, на которой вы летаете. Перед самолетом все равны — и начальники, и подчиненные. Вы задели рычаг закрытия колпака, вот и погладил он вас».

Полковник приказал найти Синицына. Однако наш командир не только не поддержал инспектора, но и посоветовал ему извиниться перед старшим лейтенантом.

Парамонов был тогда героем дня. А теперь… теперь он выглядел далеко не героем. Лицо испуганное, растерянное. Неужели он действительно не заменил фильтр? Мне почему-то не верилось в это, хотя факты были налицо… Может быть, он чувствует вину за выпивку?

Ганжа по-прежнему не отрывал от техника взгляда. В эту минуту он был похож на инспектора уголовного розыска из одного кинофильма, который довелось мне видеть, этакого сверхчеловека, взглядом своим заставлявшего трепетать преступников и сознаваться во всем. Да, пожалуй, из Ганжи вышел бы неплохой инспектор уголовного розыска.

— Значит, мелочью посчитали? — спросил после небольшой паузы Ганжа и тут же сам ответил: — Вот за такие мелочи, товарищ Парамонов, и расплачиваются кровью.

— Так это ж в журнале! — воскликнул старший лейтенант с дрожью в голосе.

— Оно всегда так — вначале в журнале, а потом на самолете, — вздохнул Ганжа.

— Я заменил фильтр! Честное слово, — умоляюще произнес Ганжа.

— Честное пионерское? — с издевочкой спросил Ганжа. — А чем докажете?

Парамонов беспомощно пожал плечами.

— Вот видите. Надеюсь, теперь правду будете говорить?

— Я не вру. — У Парамонова, казалось, иссякли силы, и мне стало его жаль. На какой-то миг я поверил в его невиновность и глянул на Мельникова. Что думает он? Ведь Парамонова он знал не хуже меня. Полковник сидел, не поднимая головы, и хотя теперь рука его была опушена, глаз видно не было.

— Хорошо, — наконец смягчился Ганжа. — Допустим, вы сейчас сказали правду: вначале сделали запись, а на другой день произвели замену фильтра. А куда вы дели старый?!

— На склад отнес.

— Вот вы и снова попались, — пристукнул рукой по папке Ганжа, словно желая разбудить Мельникова. Но старший инспектор не пошевелился и на этот раз. — Посмотрите, вот журнал кладовщика, тут все записано. А о вашем фильтре — ни слова.

— Но я лично из рук в руки передал фильтр кладовщику. И видел даже, где он положил его. Хотите, я принесу?

— А как вы докажете, что это с вашего самолета? Ведь на нем номера нет. Хотите всучить нам первый попавшийся? Не выйдет. Здесь простачков, товарищ Парамонов, нет. На вашем месте я бы во всем честно признался. У вас есть смягчающие обстоятельства: самолет не ваш, вам приказали подготовить его в ограниченное время.

— Но я все сделал как положено. — Парамонов умоляюще повернулся к Мельникову: — Товарищ полковник, вы же меня знаете. Поверьте, я ни в чем не виноват.

Мельников распрямился, посмотрел вопросительно на Ганжу и, болезненно поморщившись, махнул технику:

— Ступай, мы тут разберемся. — Тон его был дружелюбным.

В глазах у техника блеснула надежда, он встал и переминался с ноги на ногу, не решаясь выйти.

— Иди, иди, — подтвердил Мельников, и Парамонов, неуклюже повернувшись, торопливо засеменил к двери.

Мельников поднялся. Придерживая рукой поясницу, он прошел к столу, постоял и поднял на меня глаза.

— А что думает по этому поводу командир? — спросил он как-то иронически.

Я встал.

— Сиди, сиди. Это я от радикулита разминку делаю.

Он выжидающе смотрел на меня, и в его вопросе и взгляде мне вдруг почудился какой-то подвох. И мне снова припомнился суд, обвинение в том, что я бросил в «бою» командира звена. Теперь он хочет узнать, как отнесусь я к подчиненному, оказавшемуся в трудном положении, протяну руку помощи или постараюсь откреститься, предоставив решать его судьбу инспекторам. Теперь, когда в кабинете Парамонова не было, уверенность моя в его невиновности поколебалась; достаточно и того, что вступился вчера за Октавина! Однако высказаться против Парамонова, когда дело еще неясно, тоже непохвальная поспешность.

— Надо бы прежде поискать самолет, — сказал я.

— Мудро, — усмехнулся Мельников. — А мы тут, дураки, голову ломаем.

Нет, полковник Мельников не забыл наших распрей, и мои капитанские погоны не возвысили меня в его глазах. Что ж, так оно и должно быть — хорошее забывается быстро, а плохое занозой сидит в сердце. А кто знает, как бы я разговаривал с ним, если бы меня уволили тогда из армии и мы встретились на гражданке. Меня и сейчас кидает в жар при одном воспоминании, что я чуть не распрощался тогда с небом.

— Вегин был в отпуске, — вступился за меня Ганжа. — Его только вчера отозвали — Вологуров-то должен перейти к нам.

— Поговори тогда с командиром эскадрильи. А я пройдусь немного, — сухо оказал Мельников и заковылял к двери.

Я облегченно вздохнул, словно допрашивали не Парамонова, а меня.

— Скрипит старик, — сочувственно сказал Ганжа, когда полковник вышел, и, нажав кнопку динамика, попросил дежурного прислать к нему Вологурова. Не прошло и минуты, как комэск явился.

— Здравствуйте, Петр Фролыч, — дружески протянул он руку инспектору, словно уже давно работал с ним вместе. Потом поздоровался со мной. — Что-нибудь удалось выяснить?

На его красивом лице не было и следа переживаний, будто не в его эскадрилье произошло происшествие и погиб близкий ему человек. Лишь в глазах временами вспыхивал нервный блеск, выдававший его обеспокоенность за свою судьбу, но не переживание за товарища.

— Кое-что. Скажите, Борис Борисович, какого вы мнения о старшем лейтенанте Парамонове?

— Хороший специалист. — Вологуров насторожился и замолчал. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. — Ганжа помолчал. — Если не считать, что ваш хороший специалист с утра пивом подзарядился. А может, чем и покрепче. Но это еще не самое страшное — ему, видите ли, командир полка отгул дал, а вот то, что он фильтр низкого давления не заменил на самолете, это уже пострашнее.

— Неужели? — удивился комэск. — И есть доказательства.

— Разумеется. Подойдите сюда, — пригласил он нас к столу. Но взял не журнал техника, а скрученную в рулон кальку и расстелил перед нами. — Вот, посмотрите на схему проводки. Это цель, — ткнул он пальцем в петляющую черную линию. — А это Октавин. — Красная линия была более ровная. Ганжа повел рядом с ней синим карандашом. — Истребитель шел с набором высоты. Вот работа в зоне: виражи, развороты. Вот полет к цели. А вот отсюда он стал снижаться. Обратите внимание на глиссаду. Она не так уж крута. Значит, он не падал, а планировал. У земли совсем небольшой угол. Видно, боролся за машину, хотел спасти.

Доводы Ганжи были убедительны, он имел основание подозревать Парамонова. Схема проводки показывала, что самолет из зоны пилотирования после непродолжительного прямолинейного полета вдруг начал снижаться. Команды ему на то никто не давал. Сам Октавин не рискнул бы нарушить заданный режим. Значит, что-то случилось с двигателем.

— Похоже, упали обороты, — подтвердил мои мысли Вологуров.

— Вот именно, — прихлопнул Ганжа рукой схему. — Потому что засорился фильтр.

— А может, и не фильтр, — вмешался в разговор я. — Октавин летал на этом самолете. И облетывал его кто-то. Все было нормально.

— Верно, — согласился со мной Ганжа. — А кто облетывал самолет? — спросил он у Вологурова.

— Я, — ответил майор. — Двигатель работал хорошо.