Ф. Б. Это была жена вашего двоюродного брата? Ну что ж, бывает!

Ж. д’О. Понятия сексуальности тогда, ясное дело, не существовало, а семейные узы были очень тесные. Я вел себя самым постыдным образом, потому что не только сбежал и увез ее с собой, но еще имел наглость вернуться.

Ф. Б. Что в этой истории трогает — это что по прошествии стольких лет у вас сердце бьется, когда вспоминаете. Похоже на историю с Полем Валери, когда он уже в конце жизни получил от ворот поворот у особы, которая потом вышла замуж за…

Ж. д’О. За Деноэля[275]. Ее убили потом на Марсовом поле или около Инвалидов, уже не помню, но до этого она успела сжечь письма Валери.

Ф. Б. Как это прекрасно — вспоминать о любви с трепетом в сердце!

Ж. д’О. Я поначалу эту историю скрывал, никому не рассказывал, а потом вдруг почувствовал, что должен рассказать.

Ф. Б. Вы таким образом вошли в сферу автобиографического эксгибиционизма, теперь это модное поветрие: в этом ключе пишут Катрин Милле, Кристин Анго…

Ж. д’О. Боже сохрани.

Ф. Б. Вы не хотите написать на эту тему подробней, сделать для нас книгу?

Ж. д’О. Это была бы, если можно так выразиться, «запрещенная биография».

Ф. Б. Ну хорошо. Расскажу вам один случай: однажды вечером мы с Бернаром-Анри Леви отмечали выход моей книжки «Любовь живет три года» и, выпив, пришли к вашему дому, а там принялись петь «Интернационал» под вашими окнами.

Ж. д’О. (Поет.) «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и ни герой».

Ф. Б. Это реальная история, мы были втроем: Бернар-Анри Леви, Жан-Поль Энтховен и я.

Ж. д’О. Серьезно?

Ф. Б. Но вас не было, либо вы просто не захотели открывать. Лет пятнадцать назад. Не припомните такого, чтобы вас среди ночи разбудили гуляки, поющие «Интернационал»?

Ж. д’О. Должно быть, меня и впрямь не было, либо я крепко спал. Иначе бы я к вам присоединился.

Ф. Б. Откуда в ваших книгах эта светлая грусть? Один из ваших романов называется «Праздник в слезах».

Ж. д’О. От Гомера. У жены Гектора Андромахи — маленький сын по имени Астианакт. Гектор, перед тем как уйти защищать Трою, берет ребенка на руки, и тот начинает плакать. Он отдает его обратно Андромахе, и Гомер пишет: «Она прижала его к груди с улыбкой и слезами». Разве не прекрасно?

Ф. Б. А не связана ли эта светлая грусть с тем, что замок Сен-Фаржо[276] больше вам не принадлежит? Или вам не хватает жизни — еще одна фраза, которую вы любите повторять? Кому она принадлежит — Пессоа?

Ж. д’О. У меня счастливый характер, но вы попали точно в цель. История с С. была для меня драматичной.

Ф. Б. Потому что вы потеряли ваше родовое гнездо, дом, где прошло ваше детство? Это было тяжело?

Ж. д’О. Это было ужасно!

Ф. Б. Ваше имение действительно так много для вас значило? Но вы ведь, кажется, любите путешествовать. Греция, Италия значат для вас меньше? Этот замок имел особое значение?

Ж. д’О. Какой догадливый мальчик!

Ф. Б. (Смеется.) Просто я прочел все ваши книги.

Ж. д’О. Хочешь, расскажу тебе что-то, что никогда никому не рассказывал? По большому счету мне было все равно. Помню, в пятнадцать-шестнадцать лет я все летние каникулы проводил в нашем имении, в Сен-Фаржо: ходил купаться на пруд, катался на велосипеде, а по вечерам слушал по радио новости из Сен-Тропе. И хотя я не пил и не слишком любил танцевать, у меня слюнки текли. Я был пленником Сен-Фаржо, и это меня бесконечно угнетало. А заниматься имением я бы все равно не стал. Я видел, как это огорчает мать. Она родилась там, там же родилась и умерла ее мать и даже ее прабабушка…

Ф. Б. А что сталось с замком?

Ж. д’О. Он теперь всецело в руках студентов. Некто по имени Гюийо занимается его содержанием и устраивает там экскурсии. По правде, туристы хлынули туда рекой, отчасти благодаря…

Ф. Б. …благодаря вашей книге «Услады Божьей ради», а после — и телефильму.

Ж. д’О. Да, книга имела большой успех. Затем Мазуайе снял по ней телевизионный фильм, который мне очень понравился, да и сам Мазуайе оказался страшно милым человеком. Фильм тоже имел успех. В то время было только два телеканала, а сотовые телефоны даже и не снились. Поэтому фильм посмотрело 76 процентов телезрителей.

Ф. Б. Да все смотрели.

Ж. д’О. Правда, вся Франция.

Ф. Б. Это как «Леопард»[277] Висконти, французский «Леопард».

Ж. д’О. Ты можешь себе представить, что на роль дедушки пригласили Берта Ланкастера и он согласился, но затребовал гонорар, в пять раз превышающий бюджет фильма?

Ф. Б. Жаль.

Ж. д’О. Тогда стали звать Лоуренса Оливье. Он тоже согласился, но запросил в качестве гонорара тройной бюджет фильма. Вконец отчаявшись, директор картины пригласил Жака Дюмениля. Того, что играет в «Дядюшках-гангстерах» и умирает в самом начале. Ужасно люблю этот фильм. Все тогда были недовольны, что вместо звезд взяли его, но он отлично справился.

Ф. Б. Это фильм не об упадке, а о рождении современности. Конец Франции определенной эпохи.

Ж. д’О. Великий заговор современности, как говорит Мишель Мор[278]. В некотором смысле это «99 франков» наоборот.

Ф. Б. Кроме того, это параноическая книга, критикующая современность.

Ж. д’О. Да, параноическая, это точно.

Ф. Б. Еще одна причина вашей неизбывной печали в том, что вы метафизик, и это видно из всех ваших книг. Вы постоянно сокрушаетесь, что не можете безоговорочно уверовать в Бога. Вы повторяете: «Я верю, верю, верю…», но на самом деле не верите.

Ж. д’О. Погодите, я хочу сказать две вещи. Прежде всего, меня считают католическим писателем, и это глубокое заблуждение. Я агностик, что не то же самое, что атеист.

Ф. Б. Вы знаете, что не знаете.

Ж. д’О. И это мучительно. А вторая вещь такая. Мне часто говорят: «Вы написали много книг, а про себя не сказали ни слова; вы много рассуждали о Боге, но сам-то вы в него верите или не верите?» Желая ответить на этот вопрос, я написал, что не могу с уверенностью сказать, верую или нет, потому что никто не знает, есть Бог или нет. Мы живем во времени, как рыбы в воде. Рыбы не ведают, есть ли другая форма жизни, кроме как жизнь в воде. И у нас нет другого способа существовать, кроме как во времени. Однако настанет момент, когда мы выйдем из времени и переместимся в вечность. Мы все перейдем в вечность. Впрочем, нас там не будет, поскольку нас не будет вообще. Но какая-то частица нас все же останется в вечности, пусть это будет хотя бы воспоминание о нас. Так что весь этот сложный вопрос сводится к тому, чтобы узнать, имеет ли вечность какой-нибудь смысл или не имеет.

Ф. Б. А литература, не является ли она в некотором смысле дверцей в вечность? Ваш бог — литература. Ничего тут сложного нет, все проще простого. Вы меня зовите, я вам все объясню.

Ж. д’О. Отвечу тебе со всей искренностью. Бог знает, что я люблю книги, но рядом с Богом литература — такая мелочь. Единственное, никто не ведает, есть Бог или нет. Знаешь известную еврейскую фразу — мне она очень нравится? «Бог превыше всего, не важно, есть он или нет».

Ф. Б. В вашей книге я нашел еще чудесную притчу про двух раввинов и кучера. Не расскажете ли ее?

Ж. д’О. Да, она хороша. Главный раввин едет с похорон, где он произнес возвышенную речь, и его помощник говорит ему: «Замечательная речь, ребе!» Главный раввин отвечает: «Да что я сделал такого особенного, я — ничто». Его помощник хватается за голову: «О, если вы — ничто, то что же тогда я? Тень ничего!» Тогда второй помощник тоже хватается за голову: «О горе мне! Если вы оба — ничто, то что тогда говорить обо мне? Я вообще пыль на дороге!» Тогда кучер останавливает повозку, оборачивается, весь в слезах, и говорит: «Если главный раввин ничто, его первый помощник меньше, чем ничто, а второй помощник — пыль на дороге, то что же остается мне, несчастному кучеру?» И тут из повозки раздается голос главного раввина: «Да за кого он себя принимает, этот мужлан?!» Замечательная история!