Ф. Б. Реклама ворвалась главным образом в нашу жизнь. Ее нельзя не замечать, она как постоянный звуковой фон, как звуковая среда.

Ж. д’О. Знаете, успех — вещь неоднозначная. Никто из нас не знает, что останется в веках.

Ф. Б. Это ваша самая большая печаль?

Ж. д’О. Да, печаль.

Ф. Б. Вы часто говорите об этом в своих книгах.

Ж. д’О. Хотелось бы, чтобы через тридцать лет молодежь читала…

Ф. Б. Во-первых, через тридцать лет вы будете живы!

Ж. д’О. Знаете, что Вуди Аллен ответил на один вопрос? Вопрос такой: «Что вы хотите, чтобы о вас говорили через сто лет?» Ответ: «Он недурно сохранился для своих лет». Чу́дно, правда?

Ф. Б. Да, отлично сказано. А я процитирую, что́ вы сами пишете в своей книге на 38-й странице: «Что же я сделал? Жизнь трудна, она жестока. Возможно, ответ один: не сделал ничего!» Я бы сказал, что тут влияние Нуриссье[272]. Это же абсолютно «За неимением таланта», самоуничижение как средство самозащиты.

Ж. д’О. Нет, это не ложная скромность. Я уж скорее соглашусь, что до невозможности высокомерен. Я еще не совсем выжил из ума и знаю, что я не Шатобриан, не Монтень, не Рембо. Хотелось бы быть Анатолем Франсом, Барресом, Мориаком — но я не уверен, что тяну.

Ф. Б. Вот видите, вы, как Бернар-Анри Леви и как Уэльбек, тоже жалуетесь.

Ж. д’О. Нет, я не на читателей и не на прессу жалуюсь. Они-то были ко мне благосклонны. Если я на кого и жалуюсь, то на самого себя. Это я не написал по-настоящему законченной книги, это я мало работал. Это у меня не хватило таланта. Какой из меня Мориак или Франс? Разумеется, я хотел бы занимать то же место, что Баррес, например. Это было бы замечательно, об этом можно только мечтать. Вы ведь тоже так рассуждаете, полагаю?

Ф. Б. Я с готовностью подписался бы под «Культом своего Я»[273]! Но в данный момент хорошо бы выслушать ваши советы бедолаге, к которому успех пришел слишком рано и который тоже с тревогой смотрит в будущее. Что нужно делать, чтобы оставаться беззаботным, веселым, радоваться жизни и чувствовать себя счастливым? Потому что вы ведь получали удовольствие от жизни — и при этом вас считают писателем.

Ж. д’О. Это очень трудно, потому что в наше время писатель обязан страдать. Замечу, что так было не всегда. Некоторые писатели вовсе не были несчастны. Лафонтен, к примеру, был легкомыслен, блистателен, искрометен.

Ф. Б. И при этом пользовался уважением.

Ж. д’О. Все поменял Рембо.

Ф. Б. И Флобер. Это он сказал, что надо страдать! И что надо быть одиноким!

Ж. д’О. Да, и Флобер. И кризис 1929 года. И СПИД тоже многое поменял.

Ф. Б. И кризис 2008-го оставит след.

Ж. д’О. О да, 2008-й тоже многое изменит. Парадокс заключается в том, что счастье — это противоядие от времени. А в нашу эпоху, чтобы быть талантливым, надо страдать, то есть все наоборот. Я это называю «и фермершу в придачу». Иначе говоря, я получил и масло, и выручку за масло — то есть я вел приятную жизнь и получил за нее дополнительную выгоду, а в придачу хочу еще и фермершу, то есть место в литературе.

Ф. Б. Однако совета я от вас не услышал. Вы же что сказали: «Ничего не поделаешь, Фредерик, ты, как и я, будешь всю жизнь страдать, никто никогда не будет принимать тебя всерьез, потому что ты слишком много развлекаешься». То, что вы сказали, ужасно. О горе мне!

Ж. д’О. Прежде всего, Фредерик, у тебя впереди (я как-то вдруг перешел на «ты») есть нечто бесценное: это время. А у меня впереди времени почти нет. И если я грущу, так это потому, что годы тают.

Ф. Б. Ты родился в 1925-м, а я — в 1965-м.

Ж. д’О. Вот именно, сорок лет разницы…

Ф. Б. Да, но я пью. А значит, проживу меньше.

Ж. д’О. Можно было бы сыграть партию двое на двое: Уэльбек — Леви, Бегбедер — д’Ормессон.

Ф. Б. В передаче на «Каналь +», где мы оба принимали участие, Денизо пошутил: «Вам надо вместе написать книгу и озаглавить ее „99 лет“».

Ж. д’О. Гениальная идея.

Ф. Б. Но чтобы написать «99 лет», надо подождать еще шестнадцать лет.

Ж. д’О. Я люблю одну поговорку, относящуюся к браку. Но к жизни она тоже применима: «Первые сорок лет будет плохо, надо потерпеть, зато потом — потрясающе». Так что у тебя впереди море счастья, жизнь станет легка, у тебя с каждым годом будет все больше признания, ты сделаешься серьезным. Сейчас ты ведешь беседу со мной — это очень хорошо и для тебя, и для меня.

Ф. Б. Главным образом для меня. Я снова перехожу на «вы», а то рискую превратиться в Карла Зеро[274], который говорил «ты» всем политикам. Я вырос под вашим знаком. Ваши книги стояли в библиотеке моей матери. Я постоянно видел вас в передаче «Апострофы». Я дружу с Марселем Каркасоном, который был вашим первым зятем, соответственно, я знаю вашу внучку Мари-Сару. Я приходил сюда на ужин, когда Элоиза еще жила с вами. Я потихоньку рылся в вашем письменном столе, когда вас не было дома. И у меня впечатление, что вы очень рано начали притворяться стариком — для того, чтобы вас оставили в покое.

Ж. д’О. Зато теперь я переживаю вторую юность. Возможно, уже впадаю в детство.

Ф. Б. Это продуманная стратегия или так само вышло?

Ж. д’О. Клянусь, ничего продуманного в этом нет. Рациональность мне глубоко чужда, равно как и стратегия. Я не согласен с Бернаром-Анри Леви (который сам по себе совершенно замечательный), что литература — это война. Я лично ни с кем не воюю и считаю, что литература — прежде всего удовольствие. Удовольствие возвышенное, требующее усилий, отличное от игры на скачках или, скажем, от посещения ночного клуба. Но именно удовольствие.

Ф. Б. Это не стратегия, это такой новый подход. Потому что сегодня старые писатели жаждут быть молодыми, а молодые — те метят в старики. И вот появляется некто, довольно еще молодой, кто начинает вести себя как старик, избирается в Академию, носит вязаные галстуки и ожидает, что теперь все будут относиться к нему с почтением, а Бернар Франк перестанет по поводу него злословить. Так что эта история закончилась наилучшим образом.

Ж. д’О. Бернар Франк невзлюбил меня с первого взгляда, но я ему не отвечал. И вот в один прекрасный день…

Ф. Б. Я хочу еще немного вас помучить. Вспомните, пожалуйста, что он вам сказал. По-моему, самая неприятная его фраза была: «Я очень люблю Жана д’Ормессона. Если бы он еще не писал книг…»

Ж. д’О. Да, что-то в этом духе. Само собой, я пропускал мимо ушей. И вот однажды еженедельник «Обсерватер» спрашивает, не хочу ли я ему ответить, а я возьми да и согласись! Я написал статью, злющую, которую вы, должно быть, читали. Думаю, она его сильно задела.

Ф. Б. Зато с тех пор никто вас больше не трогает. Но ведь не так часто вас и доставали.

Ж. д’О. В моем-то возрасте!

Ф. Б. Опять вы за свое!

Ж. д’О. Послушай, и тебя оставят в покое, когда тебе стукнет семьдесят. Главное, доживи!

Ф. Б. Надо оставаться в живых, как говорит Уэльбек. В книге «Что же я сделал» есть глава, названная «Трудная страница», про эту пресловутую С. Это совершенно неслыханное для вас скатывание в интимную исповедь. Я уж подумал, не уподобляетесь ли вы Кристин Анго?

Ж. д’О. Нет. Я тебе расскажу. Это старая история, о которой до сих пор трудно говорить…

Ф. Б. Я думаю, уже можно, за сроком давности.

Ж. д’О. Да, пятьдесят лет прошло. И поверишь ли, для меня это было глубочайшим потрясением. Прежде всего потому, что умер мой отец. А я сошелся с моей невесткой. В принципе, в большой семье это не такое уж страшное преступление…