Ф. Б. Все знают, что такое «социальный раскол». Тебя считают писателем «сексуального раскола». Что ты думаешь о законе, обязывающем клиентов проститутки платить налог?
М. У. Это совершенное непотребство. Я знаком с проститутками, даже не как клиент, а как приятель. Некоторые из них признавались, что чувствуют себя виноватыми, потому что покупают себе всякие там разные глупости типа тряпок от кутюрье, чтобы поскорей спустить деньги. А так — им очень даже нравится их профессия, и запретить им заниматься проституцией — величайшее свинство. А не хотеть слышать, что думают обо всем об этом сами проститутки, — и вовсе трагическая недальновидность. Теперь по поводу того, чтобы клиенты платили штраф: с человеческой точки зрения это мерзость. Я не в состоянии терпеть правительство, которое творит подобные вещи, это ни в какие ворота не лезет…
Ф. Б. А как избежать гражданской войны, которую ты предрекаешь?
М. У. (С интонацией де Голля.) Я вынашиваю проект новой демократической конституции. Довольно нетрадиционный шаг — начинать политическую кампанию в мужском журнале «Люи», но у меня нет других выходов на серьезное общественное мнение, и потом, привычки надо менять. Я хочу расширить прямую демократию, убрав парламент. На мой взгляд, президент республики должен избираться пожизненно, но с условием, чтобы его можно было лишить полномочий в случае, если так решит народный референдум. Третья важная мера: судьи должны быть выборными (выбирать их, разумеется, надлежит из числа дипломированных юристов, иначе говоря, такого, как ты, нельзя будет избрать). Четвертая мера: государственный бюджет будет распределяться гражданами, которые ежегодно будут заполнять листок, где надо галочкой отмечать соответствующие графы. Таким образом, народ должен решать, какие отрасли в первую очередь нуждаются в финансировании. И прежде чем определить бюджет того или иного министерства, специалисты будут подсчитывать среднее арифметическое. Если мы хотим выйти из кризиса политического представительства, в котором застряли, нужна прямая демократия. Если мы эти меры не примем, то все кончится катастрофой.
Ф. Б. Хочешь быть еще одним Мишелем Дебре[335]?
М. У. Руссо, между прочим, разработал проект конституции для Польши. А это — «мой проект для Франции».
Ф. Б. Что в тебе забавно — это что ты романтик-моралист почти христианского толка, которого все считают декадентствующим нигилистом и атеистом.
М. У. Да. Это очень странно… Мм… загадка. Если ты закуришь в ожидании поезда, тебя в мгновение ока причисляют к нигилистам. Но слово «нигилист» имеет вполне определенный исторический контекст и соотносится с XIX веком в России. Нигилисты были революционерами, которые рассуждали так: что будет дальше, пока неизвестно, но для начала надо все разрушить, а то, что будет, в любом случае лучше того, что есть. Я не нигилист, даже напротив: я консерватор наподобие Бенуа Дютертра[336].
Ф. Б. Между прочим, мы с тобой познакомились благодаря ему. Он в девяностые годы несколько раз приглашал меня на заседания редколлегии журнала «Ателье дю роман», которые проходили в культурном центре «Люсернер». Там я встретил Филиппа Мюрэ[337], Лакиса Прогидиса[338], Милана Кундеру и тебя.
М. У. Да, что этих писателей объединяло — это что они боролись с языковой «политкорректностью». Сегодня это выражение даже произносить никто не хочет, оно стало комичным, но в те времена это имело определенный смысл, да и сейчас снова приходится бороться за свободу выражения. В последние двадцать лет понятие языковой политкорректности развивалось и менялось. Его по-прежнему ругают, но вопреки всему оно продолжает существовать. Я был знаком с Филиппом Мюрэ: когда он был жив, мы с ним много спорили, но сегодня я прихожу к выводу, что он во всем был прав. И с этим надо как-то жить.
Ф. Б. Значит, молодежь, «впаривающая кнелики»[339], — это последствия применения языковой политкорректности.
М. У. Конечно! А ты думаешь, мне весело было, когда против меня открыли судебный процесс, притом что мне никакого дела нет до ислама? Писатель должен иметь возможность работать, не оглядываясь на цензуру. Запреты — это такая вещь, что на всех не угодишь. В наши дни если кто и свободен, так это Гаспар Пруст[340]. Его передачи-пятиминутки — это то немногое, что я всегда смотрю.
Ф. Б. Как только захочешь, скажи, я вас познакомлю! А теперь, внимание, наш последний раздел. Ответь на вопрос Альбера Камю.
М. У. Слушаю.
Ф. Б. Можно ли вообразить себе счастливого Уэльбека?
М. У. Мм… э-э-э… пфф… Веселого — да. Счастливого — я склонен ответить отрицательно. В жизни счастье у меня было фрагментарным. Это были моменты счастья.
Ф. Б. Напомню первую фразу твоей первой книги: «Мир — это страдание в действии».
М. У. Очевидно, что человек, написавший такое, не оптимист. Счастье… пфф… Для этого надо представить себе Уэльбека, который перестал писать. Надеюсь, это трудно вообразить.
Ф. Б. Ты за технический прогресс? Скажем, за клонирование человека, как в «Элементарных частицах» или в «Возможности острова»? Что ты думаешь о трансгуманистских утопиях, которыми занимается «Гугл»?
М. У. Я недавно и за короткое время потерял обоих родителей и пса: морального удовлетворения эти смерти мне не принесли. Если бы можно было прожить 350 лет, я был бы за: столько книг еще надо прочесть. Недавно я открыл для себя Теодора Фонтане[341] — это гениально! Но к примеру, проект Google Glasses[342] кажется мне малоинтересным: это жутковато — камеры, которые распознают людей. А на днях так вообще я увидел в метро рекламу для сайта знакомств, которая меня испугала. Она гласила: «Любовь не приходит случайно». Мне хотелось сказать: вот именно что случайно, оставьте нам хотя бы эту случайность!
Ф. Б. Я никак не могу решить, к какому лагерю ты принадлежишь. Ты за то, чтобы защищать человечество, или же ты за «улучшенного» человека?
М. У. Скажем так: мне осточертели гуманисты. Если человека можно улучшить, то почему бы это не сделать? Помню, на одной конференции меня обзывали нацистом и чуть не закидали грязью, потому что якобы я защищаю евгенику, генетику и все такое прочее. Там был один калека, который взял микрофон и еле сумел выговорить: «Я… скорее… за» Это было страшно, но все мгновенно успокоились. Понятное дело, страдать генетической, да еще малоизученной болезнью — несладко, но у всего есть границы. Пожалуй, не стоит очень уж улучшать породу людей, потому что если бы все были обязаны быть совершенными, то мы бы с тобой уже не существовали.
В этот момент в дверь позвонил наш английский фотограф Джослин Бейн Хогг. И тут Мишель вытащил из своего рюкзака ампулу «мгновенного сияния» и размазал содержимое по лицу. Затем он извлек на свет божий «Песнь о Роланде» и прочел вслух кусок. А еще позже, уже ночью, шофер вызванного такси согласился доставить подвыпившего поэта до места назначения. Значит, Франция не такая уж безнадежная страна.
Джеймс Солтер[343]
Жизнь свела меня со многими писателями, к которым я относился с восхищением. Некоторые меня разочаровывали, другие, наоборот, ошеломляли. Были такие, которые мне казались неинтересными при чтении, но обнаруживалось, что в жизни они премилые люди; другие, в обществе мрачные нелюдимы, оказывались авторами уморительных книг (если очень хотите, я как-нибудь составлю полный список). Самая редкая категория — это автор, который в точности соответствует тому, что пишет. Бывший пилот американских ВВС Джеймс Солтер похож как две капли воды на Филипа Боумена, бесстрашного героя его последнего романа «И больше ничего». Он такой же романтик, как американский возлюбленный Анн-Мари из романа «Спорт и развлечение» (1967), такой же нежный, чувственный и грустный, как разочарованный муж из романа «Абсолютное счастье» (1975). Каждая произносимая им фраза кристальна по своей чистоте: еще бы, ведь она же принадлежит Джеймсу Солтеру. Возможно, причиной его спокойной и ненавязчивой уверенности в себе являются те сорок лет, что нас разделяют. Просто наступает возраст, когда мужчины перестают выпендриваться. Скорей бы мне стукнуло восемьдесят девять, чтобы избавиться от стресса.
