Ф. Б. Критики хотят, чтобы писатели страдали.
Дж. М. Так я же и страдал! Поверьте, свою порцию боли я получил. Только на моей физиономии это не написано!
Ф. Б. Это все Флобер виноват. С тех пор как он заперся в башне из слоновой кости у себя в Круассе, серьезными писателями считают только тех, кто отказывается от комфорта и общества, жертвуя всем ради литературы. Писатель должен быть мизантропом, нелюдимом, отшельником, анахоретом… иначе он пустышка.
Дж. М. Мне больше нравится Бальзак, тот хоть жил в Париже! Когда пишешь роман, очень важно уметь наблюдать. Я бы не смог писать то, что пишу, сиди я весь день взаперти. Общество мне просто необходимо, потому что я описываю общество. Возможно, когда-нибудь, когда я буду стар, критики простят мне, что я позировал с манекенщицами для глянцевых журналов.
Ф. Б. Вы смотрели «Слона»[99]?
Дж. М. Смотрел, мне не понравилось. Гас Ван Сент[100] слишком стилизует убийства. Очень много красивостей, а эмоциональности не хватает. Видеоряд, то, как он снимает эпизоды длинным планом, — все чересчур формалистично. Он хочет делать, как Кубрик, который на сцены убийства накладывал записи Бетховена.
Ф. Б. Я спросил вас, потому что этот фильм — попытка художественными средствами переосмыслить реальную трагедию. К тому же вы, как я слышал, начинали писать роман об 11 сентября.
Дж. М. Да, так оно и есть. После этой трагедии я много месяцев не мог ничего писать.
Ф. Б. Как Пауль Целан[101] после Освенцима?
Дж. М. Это невозможно сравнивать. Но это правда, я думал: «К чему писать?» В романе, который я начал в то время, речь шла о приключениях друзей, а действие происходило в девяностые годы. И вдруг я понял, насколько все это бессмысленно. Мне надо было как-то соотнести все с 11 сентября. Мог ли я продолжать роман, место действия которого Нью-Йорк, как будто ничего не произошло? Нет, конечно, потому что история города совершенно перевернулась. Я бросил роман и начал все заново. Мой будущий роман будет начинаться после этих страшных событий. Внешне жизнь как будто продолжается. Герои романа все так же стремятся к богатству, к известности. И все же что-то в корне изменилось. Жители Нью-Йорка постоянно ощущают последствия этого ужаса. В начале книги они помогают спасателям, носят им бутерброды. Я сам это делал три месяца подряд.
Ф. Б. Значит, вы приняли осознанное решение не писать про сам теракт и остаться за рамками событий. По вашему мнению, такой роман, как «Windows on the World», выходит за пределы допустимого? Писатель не имеет права сочинять небылицы про то, что было в то утро в World Trade Center?
Дж. М. Запрещать ничего нельзя. Я решил начать свой роман там, где кончается ваш. Потому что в Америке эти события всем хорошо известны. Меня интересует не столько сама трагедия, сколько то, как изменился наш менталитет. Мы все так или иначе задумались о собственной смерти и о том, кем же мы хотим на самом деле быть. Чем хотим в жизни заниматься. После 11 сентября многие ньюйоркцы развелись, другие, наоборот, поженились, а кое-кто даже решил сменить пол!
Ф. Б. Не думаете ли вы — как это было написано о моей книге, — что роман про 11 сентября — кощунство, что это скандал?
Дж. М. Скандал — это очень даже хорошо. Подобные события должны вызывать реакцию читателей. Of course!
Ф. Б. Норман Мейлер[102] сказал, что надо выждать по меньшей мере десять лет, чтобы браться за такую тему…
Дж. М. Серьезно? Так и сказал? А я вот с ним не согласен: литературный вымысел должен впитать в себя современность. Что делает американскую литературу жизненной — это как раз способность переварить сиюминутную реальность и превратить ее в литературный текст. Мы все должны пропустить через себя 11 сентября. Романы, безусловно, должны рассказывать о трагедиях! Вся история американской литературы является тому примером! Кстати, Норман Мейлер — сам живая иллюстрация того, о чем мы говорим: он вечно путает журналистику и литературу.
Я пью «живри» и упиваюсь речами моего визави.
Дж. М. Вот уже несколько дней, с тех пор как я приехал в Париж, только и слышу о вашей книге. Надеюсь, в завершение нашей беседы вы мне ее презентуете с дарственной надписью! [Разумеется, презентовал.] Что касается Нормана Мейлера, скажите ему, что вас отделяет от трагических событий достаточно большая географическая дистанция и это дает вам право трансформировать реальность в искусство. Я же не мог отреагировать так быстро, потому что находился в эпицентре. Я бы сочинил какой-нибудь приторно-сентиментальный роман, пронизанный пафосом. Теперь, десять лет спустя, я чувствую в себе силы взяться за эту тему. Мне нужна была временна́я дистанция, тогда как у вас была дистанция пространственная. Главное — иметь возможность взглянуть на события с психологической отстраненностью.
Ф. Б. Как вы это пережили?
Дж. М. Я видел происходящее из окна своей квартиры. И все время сравнивал то, что видел, с изображением в телевизоре. Я не верил своим глазам. Было 8:40 утра, я только что проснулся. Стал поднимать шторы. Помню, одну веревочку заело, я стал ее поправлять. И вдруг увидел ослепительную вспышку, как будто спичкой чиркнули. Я не понял, что это. Тут телефонный звонок, это была моя подружка. Она велела включить телевизор. В сущности, мы с ней расстались за четыре месяца до этого. А потом все телефоны вырубились, и мы с ней искали друг друга весь день. После этого мы с ней помирились и больше уже не расставались. Помню, я вышел на улицу сам не свой. После того как рухнули обе башни, люди все были покрыты белым пеплом. Я зашел в кофе-шоп и сел, чтобы выпить стакан воды. После меня туда вошел человек, похожий на призрак. Он узнал меня: «Are you Jay McInerny?» Я сказал «да», и тут он разрыдался. Говорит, вспомнил обложку «Bright Lights, Big City» [на оригинальном издании изображен со спины человек, смотрящий на World Trade Center, освещенный ночными огнями. При виде меня у него соединились ассоциации. «Я недавно вышел оттуда, — признался он. — А теперь там ничего нет, нет больше World Trade Center, который на вашей обложке». Я не знал, что ответить.
Ф. Б. Вам надо было сказать, что эти два здания всегда будут на обложке вашей книги. И никуда оттуда не денутся.
Альбер Коссери[103]
Мое недолгое и неудачное пребывание на французском телевидении хоть в одном оказалось полезным: благодаря ему я встретился с Альбером Коссери. Это было в 2002 году, в ресторане «Миллиардер», бывшем борделе, что на улице Пьера Шарона. В восемьдесят девять лет Альбер Коссери перенес операцию на горле. К несчастью, чтобы убрать какую-то дрянь, поселившуюся у него в трахее, хирургу пришлось вырезать заодно и голосовые связки. Коссери изъяснялся нечленораздельным мычанием, многозначительным пожатием плеч, отчаянными ономатопеями, заговорщицкими улыбками, ироничным подмигиванием или распахиванием век… Божественно прекрасная Софи Лейс[104] сопровождала его повсюду и служила переводчиком его гортанных тирад. Спор Альбера Коссери с Исмаилом Кадаре[105] в моей передаче «Книги и я» был похож на диалог глухих или, скорее, на фантастический поединок лишенных дара речи. Мне кажется, эта передача была еще более сюрреалистична, чем та, где мы с Гийомом Дюстаном и Ноэлем Годеном сидели в чем мать родила! Мастер краткости и лаконичности, принц изысканной иронии, апостол горделивой праздности жалко хорохорился перед таинственным албанским демиургом в дымчатых очках. Восстали друг против друга две концепции литературы в изгнании: с одной стороны египтянин Коссери, пофигист, нигилистская мумия, нищий денди, разорившийся богатый бездельник, с другой — Кадаре, амбициозный диссидент, ангажированный писатель, величественный лирик, создатель таинственно-мрачных притч. Немота Коссери оказалась ему на руку, хоть и считается, что литература не знает победителей и побежденных, что мир каждого писателя существует наряду с другими и они ни в чем друг другу не мешают.
