Ф. Б. Этот роман, как и «Brightness Falls», в частности, рассказывает о дружбе…

Дж. М. Верно… Дружба Рассела и Джефа в этом романе подчиняется тем же законам, что и дружба Патрика Кина и экстравагантного Уилла Сэведжа в «Последнем из Сэведжей»: соединение противоположностей, дионисийского и аполлонического начал…

Ф. Б. В романе «Glamour Attitude» («Модельное поведение»), вышедшем в свет в 1998-м, вы описываете изменения, произошедшие в девяностые годы. Какие это изменения?

Дж. М. Вспоминая восьмидесятые, обычно говорят о «декадансе» и «излишествах», но мне кажется, что эти годы характеризует скорее определенного рода невинность: люди предавались излишествам без размаха, на индивидуальном уровне — по сравнению с тем, что началось потом. Людям казалось, что они придумали что-то новое, новую форму протеста, нарушения норм, расслабления. По сравнению с восьмидесятыми девяностые годы были гораздо более мерзкими: у людей было очень много денег, они употребляли очень много наркотиков — но только об этом не говорили, это делали. Вместо того чтобы ехать на своем лимузине развлекаться в Нью-Йорк, американцы грузились в джипы и катили в глубинку, где вели себя гораздо более консервативно. В восьмидесятые годы американцы придумывали новые способы делать деньги и их тратить, им нравилось нарушать все мыслимые нормы, оттягиваться по полной программе. Хотя, в сущности, ничего нового в этом не было, все это старо как мир…

Ф. Б. Когда вам веселее всего жилось?

Дж. М. В восьмидесятые. Не помню, был ли я счастлив, потому что я был так занят, что не хватало времени задавать себе вопрос, счастлив ли я. Возможно, сегодня я счастливее, чем был тогда, потому что выжил. (Смеется.) Я сейчас счастливее, но восьмидесятые годы вспоминаю с ностальгией, мне тогда очень хорошо жилось. Девяностые годы пока трудно анализировать, я еще не вполне от них отошел… В восьмидесятые я стал взрослым, и этот период навсегда останется в моей памяти чем-то особенным, волнующим: мне было двадцать, я написал свою первую книгу и стал знаменит.

Ф. Б. Успех пришел к вам в 1984-м, с первым романом «Яркие огни, большой город»?

Дж. М. Да, в двадцать шесть лет я вдруг стал самым известным писателем Америки! Мне неловко говорить про это вслух, но «Bright Lights, Big City» имели громадный успех… Это было невероятно — проснуться однажды утром автором бестселлера, о котором все говорят. Довольно приятно, должен признаться. Но с другой стороны, очень вредно, потому что я оказался в центре внимания, а для писателя, который должен изучать мир вокруг себя, в этом нет ничего хорошего. Я мог почивать на лаврах лет пять, играть роль героя в зените славы, любоваться собственными фото на обложках глянцевых журналов и разъезжать по городам и весям, представляя повсюду свои книги… Это своего рода ловушка. Читатели смотрят на ваши фото, и у них складывается о вас определенное мнение, которое потом невозможно изменить: баловень, окруженный топ-моделями, прожигающий жизнь в ночных клубах. Год-два, ну три такой имидж может устраивать писателя, но со временем он начинает работать против вас. Люди встречают вас лет через двадцать после выхода вашего первого романа и все еще ждут, что вы сейчас начнете заправляться коксом… А работать когда? Не знаю, правильно ли я на все это смотрю. И даже не знаю, случись со мной такое еще раз, что бы я сделал…

Ф. Б. «Красивая жизнь», без сомнения, самый глубокий из ваших романов. Как вы думаете, изменит ли он ваш имидж восьмидесятых годов — завсегдатая ночных клубов? Я с нетерпением жду ответа, потому что у меня во Франции та же проблема!

Дж. М. Есть люди, которые и сейчас говорят, что я слишком много развлекался. Ваш образ, который сложился в коллективном сознании, изменить очень трудно, тем более если вы яркая личность и все время на виду… Имидж молодого гуляки больше привлекает внимание и легче продается, чем мой теперешний имидж пятидесятилетнего писателя.

Ф. Б. Значит, мы должны исчезнуть из поля зрения, как это сделали Сэлинджер и Пинчон? (Мне кажется, мы слишком много комментируем, то есть рассчитываем на тупого и ленивого читателя; французы никогда так не поступают; если читатель заинтересуется, пусть сам влезет в Интернет и поищет; ведь смысл этой книги — пробудить любопытство.)

Д. М. Почему бы нет? В определенный период времени я именно так и поступил: на несколько лет переселился в штат Теннесси (правда, я там не круглый год проводил). Лучший способ разрешить эту проблему — умереть молодым, но теперь уже поздно! Придется дописывать второй акт и размышлять над третьим.

Чарльз Буковски[174]

(Посмертное интервью для «Пари-матч»)

Телефон в аду надрывался как минимум час. Был, должно быть, день, но там, где я находился, времени не существовало. Смерть — это ведро блевотины, оставленное на обочине вонючей автомагистрали. Я наконец ответил — а что мне оставалось? Мочиться, трахаться, писа́ть — все это мне было запрещено.

— Здрасте, меня зовут Фредерик Бегбедер.

— Сочувствую, — ответил я. — И спасибо за информацию.

— Э-э… я вас не отрываю?

На том конце провода говорили по-английски, но с сильным французским акцентом.

— А ты точно не Морис Шевалье?

— Точно. Я французский писатель…

— Вот бедолага. Наверно, это нелегко. Мне жаль тебя. Если б у меня была шляпа, я бы ее снял.

— Э-э… Дело в том, что мы бы хотели вручить вам премию литературного фестиваля в Довиле. Ее уже получали Гор Видал, Норман Мейлер, Джим Харрисон, Уильям Стайрон, Эдмунд Уайт, Джей Макинерни, Бадд Шульберг…

— Стой-стой, не части! Есть одна проблема, парень. Я ведь помер.

— Правда? Погодите, я проверю по Википедии.

(Пауза.)

Действительно, вы умерли 9 марта 1994 года. Я в некотором замешательстве… Это члены жюри решили надо мной поизгаляться. Паразиты и гниды, вот они кто! Бездари надутые, крысы помоечные! Гниль и подонки! Я сотру их в порошок! Нет, я лучше скажу Доменику Дессе́ню, чтобы он вычеркнул их из довильского списка!

— Тю-тю-тю! Спокуха, Фреди. Не серчай, печенка лопнет! Прежде всего, кто эти чуваки?

— Французские писателишки, сущие бездари, не в пример мне… Их имена ничего вам не скажут: Андре Алими, Жан-Клод Лами, Жиль Мартен-Шоффье, Эрик Нёофф, Гонзаг Сен-Бри…

— Ты прав, парень. Я знаю Бодлера, Камю, Селина… А эти, кроме того, что они измываются над тобой и заставляют звонить мертвецу, на кой они тебе?

— Я изничтожу их!.. Ну ладно, простите, что побеспокоил, мистер Буковски, не буду вас больше утруждать. Буду звонить другому лауреату… Скажите, а Филип Рот[175] еще жив?

— С клинической точки зрения — да. Но в плане литературы — это вопрос растяжимый.

— О’кей.

— Ну-ну-ну! Погоди, малыш. По неведомым для меня причинам связь между живыми и мертвыми сегодня работает. Жаль этим не воспользоваться, как ты думаешь, Фред?

— Пожалуй…

— Так расскажи мне об этом фестивале. Довиль — это Нормандия, что ли? Это там, где мы высадились в 1944-м?

— Ну да. И продолжаете высаживаться в 2008-м. Это фестиваль исключительно американских фильмов. Не так круто, как Каннский кинофестиваль, но фильмы довольно забавные.

— Ты хочешь сказать — менее дерьмовые. Я накатал в свое время одну недурственную книжонку про кино. «Голливуд» называется. Ну и хохма!

— Я знаю. Обожаю эту книжку! Это романизированный рассказ о том, как снимался фильм «Barfly» («Пьянь»)[176]. Бедный Микки Рурк, ну и досталось же ему!

— Мне больше нравился Шон Пенн.

— Жаль, что вас уже нет, вам бы в Довиле понравилось: устрицы, белое вино, всякие «независимые» фильмы со странными второстепенными ролями и высокопарными диалогами об Уэсе Андерсоне[177]. А если даже фильм плох, то в нем обязательно услышишь пару хороших песенок. Заканчивается все в четыре утра в казино или в баре какой-нибудь фешенебельной гостиницы, где все собираются вокруг фоно и распевают те самые песенки вместе с Николь Кидман. В этом году будет Ума Турман… Если мне удастся ее напоить, как знать, может, она согласится состязаться со мной в твисте…