Ф. Б. Скажите, если совсем начистоту, вы пошли помогать на Ground Zero ради того, чтобы оказаться на месте событий, немножко как Трумен Капоте в Канзасе, когда писал «Хладнокровное убийство»? То есть у вас была более или менее осознанная цель написать роман, а для этого вам надо было собрать материал?
Дж. М. Может быть… И все же я вел себя тогда вовсе не как писатель: я, например, ничего не записывал, хотя обычно делаю записи. Позже я пожалел о том, что не зафиксировал никаких подробностей. Ведь что-то так или иначе забывается. По правде, я не собирался писать об этом роман. Единственное, что я тогда писал, — это статьи в «Гардиан» по поводу атмосферы, что царила в Нью-Йорке после 11 сентября. Одна из этих статей и в самом деле посвящена работе добровольцев на Ground Zero.
Ф. Б. Что вы скажете о произведениях Джонатана Сафрана Фоера и Оливера Стоуна, которые тоже писали об 11 сентября?
Дж. М. Мне очень нравится первая книга Сафрана Фоера «Полная иллюминация». Вторая понравилась меньше… Что касается фильма Оливера Стоуна, я его пока никак не могу посмотреть — да, конечно, трагедия случилась давно, но я еще морально не готов. Точно так же, как многие люди все еще не могут прочесть ни мою, ни вашу книги. Рано или поздно я фильм посмотрю: друзья подарили мне дивиди…
Ф. Б. Оливер Стоун из своих персонажей делает героев. Вы — нет…
Дж. М. Вот это как раз довольно противно… Коллективный героизм был — в том, как люди отреагировали на трагические события, и это было прекрасно. Спасатели, бросавшиеся в горящие башни, тоже герои. Но считать героями всех, кто погиб, смешно! Положим, там мог бы погибнуть я сам — но я не стал бы от этого героем! Просто я оказался бы в неудачном месте в неудачный момент. В официальной трактовке событий 11 сентября очень много пропаганды! И задачей моего романа было именно опровергнуть эту официальную точку зрения… Некоторые критики возмущались, как мои персонажи могут говорить о сексе в обстановке Ground Zero… Они судили опять-таки с официальных позиций, лживых, как советская пропаганда: по их версии, все американские граждане в те дни должны были думать исключительно о благе нации… А у нас действительно секс был на уме! Ведь перед лицом смерти человек именно о сексе и думает… Секс становится для него важнее всего на свете… И люди в самом деле много занимались сексом в те дни, потому что им было страшно! Они встречались в барах и говорили друг другу: «Пошли…» Это типичное поведение человека в условиях войны. Я говорил с людьми, пережившими Вторую мировую, — с американцами, англичанами, — и все мне рассказывали одно и то же…
Ф. Б. Ваша героиня Коррина хочет написать сценарий по книге «Суть дела» Грэма Грина. Для вас это весомый автор?
Дж. М. Я отношусь к нему с большим восхищением. «Конец одного романа» показывает Вторую мировую через любовную связь писателя Мориса Бендрикса с Сарой Майлз, муж которой — важная шишка в Лондоне. Этот роман — приблизительно то, что я сам хотел бы написать…
Ф. Б. Вас часто сравнивают с Фицджеральдом…
Дж. М. Я всегда восхищался Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом, но дело в том, что он умер, не дожив до моего возраста! Для меня он больше не пример для подражания… Когда мне было двадцать, для меня было важно, умру ли я молодым или проживу длинную жизнь… Если вы умираете, написав шедевр, все в порядке, вам повезло. Но если вы живете дальше, вам надо писать что-то новое, отстаивать завоеванное место… У Фицджеральда не было продолжения. После «Ночь нежна» он должен был бы еще раз испытать судьбу…
Ф. Б. У вас, в отличие от вашего друга Брета Истона Эллиса, вполне классический язык. Вы ближе к Бальзаку, чем к деконструктивизму или к авангарду…
Дж. М. Возможно, за то меня и любят французы! (Смеется.) Ясность, повествовательность — это для меня не осознанный выбор, это природная склонность… Брет гораздо больше, чем я, подвержен влиянию кино и поп-культуры. Рок-н-роллом я увлекался в юности, но не умел играть на гитаре, поэтому пошел другим путем…
Ф. Б. Кто из писателей для вас значим?
Дж. М. Помимо некоторых современных авторов, таких как Уильям Т. Воллманн[166] и Дэвид Фостер Уоллес[167], книги которых мне очень нравятся, я с большим восхищением отношусь к русским писателям, Толстому и Достоевскому. Среди американских писателей послевоенного поколения мне особенно близки Рэймонд Карвер[168] и Хантер С. Томпсон[169]. Рэймонд Карвер оказал на меня огромное влияние, его первый сборник новелл «Willyoupleasebequiet, please?» («Пожалуйста, замолчи!»), вышедший в 1976 году, был для меня откровением — каким для людей двадцатых годов был Хемингуэй. В 1976-м реализм казался мертвым. Джон Барт[170], Кувер[171], Джон Хоукс[172] писали странные книги, темой которых был либо сам роман, либо читатель. Мы переживали бум «métafiction» («метапрозы»). Когда появились Карвер и Энн Битти[173], они в некотором смысле заново открыли реализм. Мне посчастливилось встретить Карвера в 1980-м, когда он приехал с выступлением в Нью-Йорк. Он убедил меня уехать из Штатов и последовать за ним в Сиракузы, где я поступил в университет. Там я провел три с половиной года… У Карвера мне больше всего нравится недосказанность: он как будто бросает вас на вершине скалы или у кромки вещей. Это сильный прием.
Ф. Б. А Хантер С. Томпсон?
Дж. М. Он придумал «гонзо-журнализм», все эти ультрасубъективные репортажи от первого лица, встречи, приключения, наркотики — и при этом безжалостное, хлесткое перо и ярко выраженная политическая ангажированность. Он был одним из первых, вместе с писателями «бит-поколения» Аленом Гинсбергом и Керуаком, кто из рока сделал литературный стиль.
Ф. Б. С тех пор как вышел «Последний из Сэведжей», роман, действие которого начинается в 1966 году, кажется, будто вы пишете современную летопись Нью-Йорка, начиная с 60-х годов и до наших дней.
Дж. М. Я это делаю вполне осознанно. Я действительно стараюсь записывать современную историю моего города. Джеймс Джойс говорил, что, если Дублин сгорит, его можно будет отстроить заново, перечитывая «Улисса». Наверное, так оно и есть. Мне нравится эта идея… Даже если мои книги в традиционном смысле — вымысел, современный Нью-Йорк присутствует в них со своими настоящими ресторанами, с реальными людьми, с их всамделишным языком, песнями, барами, ночными заведениями. По роману «Brightness Falls», в частности, следя за перемещением моих персонажей, можно довольно точно воспроизвести карту города. Можно также представить себе, каким был Нью-Йорк в восьмидесятые годы. Это одна из целей, которые я перед собой ставил…
Ф. Б. А чем вас привлекают шестидесятые годы, которые вы воссоздаете в «Последнем из Сэведжей»?
Дж. М. Мне всегда хотелось жить в это десятилетие: оно меня зачаровывает… Но когда я получил наконец водительские права, было уже слишком поздно, оно кончилось! Я изучал эти годы, слушая радио и телевизор… Впрочем, все, что тогда происходило, — рождение контркультуры, сексуальная революция, борьба за гражданские права — все это до сих пор актуально… Особенно после ультралиберальной революции, развязанной в 1984 году республиканцами. Герой этого романа, музыкальный продюсер Уилл Сэведж, умудряется в эти годы выжить, что не удалось многим другим героям, например Джиму Моррисону, Джимми Хендриксу, Дженис Джоплин. Ведь чего ждут от рокера? Чтобы он был молод и прекрасен, жил на износ и умер во цвете лет. Этот дионисийский культ во многом объясняет мою любовь к шестидесятым.
