Ф. Б. А люди-то и знать не знают, что вы такой любитель спорта.
А. Ф. Да, футбола. Так вот, «Марсельезу» освистали, и я говорю, что многоэтническая Франция запуталась в своих собственных критериях, потому что освистанная команда была «black-black-black». И Европа взирала на все это с изумлением. А восточноевропейские страны, которые с этнической точки зрения однородны, потому что у них нет колониального прошлого, говорят: «Ах, как любопытно». Когда я увидел свое интервью в напечатанном виде, то пожалел, что столько всего наговорил, я понял, что меня подставили. В той статье много чего было переврано. И название было под стать: «Они не несчастны, просто они мусульмане». Я этих слов в жизни не произносил.
Ф. Б. Хуже всего, когда твои интервью выходят за рубежом. Я давал интервью в России, и выходили они по-русски. Но когда ты даешь интервью далеко от дома, ты упускаешь из виду, что твои слова могут появиться в Интернете. Все надо перечитывать. Почему Кундера уже тридцать лет не дает интервью? Потому что знает, что из всего им сказанного журналисты выудят одну фразу, вырвут ее из контекста и потом эта фраза будет его преследовать всю жизнь. Да что мы зависли на этой теме? Давайте лучше о том, что вы пишете.
А. Ф. Когда видишь последствия таких подтасовок, понимаешь, что уже не до шуток. Я пытался объяснить, говорил, что не узнаю себя в персонаже, созданном путем ловкого монтажа. Что это была шутка в кундеровском духе. Что надо вернуть мои слова в изначальный контекст. Я полюбил футбол благодаря моему отцу. Он только и ждал, когда я немного подрасту, чтобы повести меня на матч «Расинг-клуба»[194]. Читая мне состав французской сборной, он иронично кривился.
Ф. Б. Там раньше было много поляков, венгров, итальянцев…
А. Ф. Мой отец недоумевал: а где же французы во французской сборной? Так что моя шутка — это ответ на ухмылку моего отца, и не надо видеть в ней то, чего там нет. Я им рассказал, как ходил на «Французский стадион» смотреть полуфинал Кубка мира 98-го года между Францией и Хорватией. Перед началом матча меня раздирали противоречия. Почему? Я был единственным французом, симпатизировавшим хорватам, которых все кому не лень называли фашистами. Возможно, я даже тайно желал, чтобы Хорватия выиграла. Тем более что Паскаль Бонифас[195] заявил на «Франс-Инфо»: «Это матч между демократией и диктатурой». Разумеется, во мне победил патриотизм. Когда хорваты начали вести со счетом 1:0, мое сердце заныло. И когда затем Тюрам[196] сравнял счет, я был совершенно счастлив. Потом он забил второй гол и встал в свою коронную позу: тут я чуть не сошел с ума от радости — и это я тоже рассказал журналистам. Представьте себе, что сегодня главный, кто катит на меня бочку, — это именно Тюрам. Ни за что не упустит случая сказать, что я расист. Проблема в том, что мишенью является вовсе не расизм. Расизм-то как раз и пытаются спасти. Нужны расисты, которые были бы на виду. А интеллектуал как раз и является удобной мишенью.
Ф. Б. Вы попали в ловушку, против которой предостерегает Кундера: статьи в прессе, интервью поднимают гораздо больше пыли, чем тридцать книг. Кошмар!
А. Ф. Кундера прав, ему удалось спрятаться.
Ф. Б. Но мы не можем все поступить, как Сэлинджер[197]. Я об этом мечтаю, я им восхищаюсь, но сам бы не мог заточить себя на какой-нибудь ферме в Нью-Гемпшире.
А. Ф. Мне тоже, по правде говоря, чтобы рождались идеи, нужны противники, дискуссия, полемика. А чтобы жить анахоретом, нужна неколебимая вера в себя и огромный интеллектуальный багаж.
Ф. Б. Нет, вы не отшельник. Вы же начинали с того, что вместе с Паскалем Брюкнером[198] написали «Новый любовный беспорядок». Кстати, Брюкнер — еще один писатель с косматой шевелюрой.
А. Ф. Мой сын, кстати, стрижет волосы, а я, всякий раз, как он идет к парикмахеру, спрашиваю его: «Зачем?» У него волосы не слишком длинные. Слишком длинные мне бы не понравились. Но когда я смотрю на свои собственные юношеские фотографии — это что-то устрашающее, доисторическое. У сына, к счастью, довольно красивые кудряшки.
Ф. Б. После вашего первого эссе, где вы защищаете любовь, вы перешли в лагерь тех, кого Даниэль Линденберг[199] называет «новыми реакционерами». Это неожиданно, потому что Брюкнер после вашей с ним совместной книги написал «Горькую луну». Ваши дороги кардинально разошлись. Как вы теперешний смотрите на того, прежнего Финкелькраута, с длинными волосами и мировоззрением хиппи?
А. Ф. С ностальгией, потому что сегодня я гораздо ближе к смерти. И о Брюкнере вспоминаю с ностальгией и благодарностью, потому что мы были тогда больше чем друзья — мы были почти близнецы. Наши голоса путали по телефону. Но такая тесная дружба не может длиться всю жизнь.
Ф. Б. А почему было не переформироваться, как группа NTM[200]?
А. Ф. Нашими кумирами были Леннон и Маккартни.
Ф. Б. Ни много ни мало.
А. Ф. Поначалу я думал, что, возможно, буду более правым по отношению к общепринятой точке зрения, потому что мне всегда больше нравился Пол Маккартни с его уникальным голосом и волшебными мелодиями. А эта общепринятая точка зрения сводилась к тому, что «Роллинг стоунз» лучше, чем «Битлз», а если говорить о «Битлз», то Леннон, безусловно, лучше всех. Я идентифицировал себя с Маккартни — притом что мне медведь на ухо наступил. Что касается Брюкнера, он был нужен мне, чтобы оттолкнуться от берега. Он писал легко, а я в ту пору не умел. Я был зажатый, писал натужно, как будто выполнял задание университетских преподавателей. Брюкнер меня раскрепостил. Благодаря ему я выработал свободную манеру письма. «Новый любовный беспорядок» — это книга, под которой я готов подписаться даже сейчас, она является попыткой освободиться от идей Мая 68-го, которые уже тогда стали стереотипом. В то время все только и говорили что о сексуальной революции, об утолении желаний, как правило тоже сексуальных, и противопоставляли эту сексуальную свободу власти, системе, институту подавления. Мы хотели любовью вытеснить утверждение, что «все есть политика».
Ф. Б. Вы, оказывается, великий романтик.
А. Ф. Мы вернули понятие, забытое политизированным сознанием: любимое существо. Мы сменили обличительные речи на поэтическое воспевание женской любви и ее чувственного удовлетворения. Мы стали прославлять любовную страсть как подчинение любимому, который от нас ускользает. На эту тему я продолжал размышлять в дальнейшем. Так что не вижу разрыва в том, о чем я писал и о чем пишу. Мне видится, скорее, углубление анализа.
Ф. Б. Как вы считаете, эту сексуальную революцию, если она в самом деле была, надо воспринимать как положительное или отрицательное явление? Я знаю, вы скажете, отрицательное…
А. Ф. Нет.
Ф. Б. Вы женаты, ваша жена адвокат. Вы ведете себя очень целомудренно. Вы антипод Мишеля Онфре?
А. Ф. Опять этот Онфре? У меня много идеологических и философских противников, которые не желают со мной дискутировать. Но если бы мы могли поспорить, то спор был бы жарким. Я не могу не оценить их эрудицию. Но Онфре — это несерьезно. Не будем о нем вспоминать.
Ф. Б. Вы так говорите, потому что преподаете в Высшей политехнической школе, а он — в свободном университете.
А. Ф. В «свободном народном» университете. Со всем его очковтирательством и демагогией. Это же глава секты. Однажды у нас с ним была дискуссия на телевидении. Он рассуждал о христианстве и материализме, противопоставляя тех, кто любит жизнь, и тех, кто любит страдания. Что можно ответить философу, который погряз в подобном манихействе?
