Ф. Б. Вернемся к вашему романтизму. Вам очень повезло в любви…

А. Ф. Да, это чудо, в него с трудом верится. Именно поэтому я не строю никаких теорий, не выдвигаю никаких догм. Мне вообще хотелось бы, чтобы к реальности перестали применять критерий прогресса. Сегодня у нас больше свободы, мы раскованней. Вместе с тем мы не подвели под это никакого базиса, и каждый выходит из положения как может. А жизнь вносит свои коррективы. Я не буду утверждать, что мое поведение достойно похвал, — просто мне повезло и я до сих пор влюблен в свою жену. До нее у меня были связи, но я не был донжуаном, как мой друг Паскаль Брюкнер. Разумеется, любовь со временем изнашивается. Когда я женился, я задумывался над тем, как я поступлю, когда это произойдет. Об этом все задумываются.

Ф. Б. Один великий писатель сказал: «Любовь живет три года»…

А. Ф. Да, я знаю. Американцы считают, что свербить начинает на седьмой год.

Ф. Б. А вы сколько лет вместе?

А. Ф. Мы поженились в 1985-м, а знакомы с 1982-го.

Ф. Б. Значит, ваша любовь длится двадцать шесть лет?!

А. Ф. Мне повезло. Но я не могу об этом говорить. Я не подчинялся никаким правилам, даже притом что верю: клятвы имеют смысл, и если дал слово, то надо его держать. А чтобы держать слово, надо быть верным себе.

Ф. Б. У вас не свободные отношения, как у Сартра и Симоны де Бовуар?

А. Ф. Нет. В этих вопросах я не люблю современные вызывающие идеи и убеждение, что сексуальная свобода решила раз и навсегда все проблемы. Надо быть скромнее. И тут снова на сцену выходит литература. Мне кажется, что любовная жизнь очень изменилась в последние годы вместе с демократизацией нравов, но это опять-таки область литературы, а не социальной борьбы или, хуже того, социологии.

Ф. Б. Я по-прежнему о своем: о романтизме. У меня довольно идиотский вопрос, но я все же его задам: ваша одержимость прошлым, откуда она? Оттого, что вы рано потеряли отца?

А. Ф. Нет.

Ф. Б. Просто вы иногда цитируете фразу Пруста, которую можно понять очень по-разному: «Идеи — это суррогаты печали».

А. Ф. Кажется, я прочел ее в замечательной книге Жиля Делёза о Прусте. Пруст принадлежит к тем редким авторам, которых перечитываешь на протяжении всей жизни. От идей 68-го года, думаю, я начал отходить из-за моей сложной генеалогии. В 68-м был один лозунг, который я терпеть не могу: «Беги, товарищ, старый мир преследует тебя». Мои родители были представителями старого мира, но этот мир был невесом и хрупок. Он должен был исчезнуть — и исчез. Я не дитя yiddishkeit, еврейского клана. И это не мой язык. Идея, что прошлое неизбежно довлеет над нами и надо от него избавиться, чтобы обрести счастье, мне глубоко чужда и противоречит моему опыту. Более того, я вижу, что культура, представителем и хранителем которой я отчасти являюсь, французская культура, тоже находится под угрозой. В современном мире все происходит иначе, чем раньше. Мы изменили техническую сторону мира.

Ф. Б. Кстати, о технике; я очень люблю видеть вас на экране. Вы что-то записываете. И это здорово, потому что таким образом вы публично реабилитируете письмо. Так мало кто делает, в сущности, вы единственный. На телеплощадках люди не говорят, они изрыгают, выкрикивают. А вы при этом так спокойненько что-то пишете. Вы отдаете дань письменности в прямом эфире.

А. Ф. Я пытаюсь думать, продумывать следующую реплику, потому что, когда вас снимают, времени мало. Я должен в короткий, отведенный мне временной промежуток вместить целую речь и произнести ее вразумительно и членораздельно. Если воспринимать телевидение как риторическую площадку, можно поднять уровень выступлений. Но мы живем в мире, где коммуникация преобладает над передачей культурных ценностей. Это горизонтальная коммуникация. Все люди моего поколения отмечают, что культуру, которая нас сформировала, трудно передать молодежи.

Ф. Б. Сейчас формируется общество сиюминутности, а вы защищаете общество временной протяженности. Сам человек претерпевает кардинальные изменения.

А. Ф. Это антропологическая мутация. Мы мутируем. Вместе с нами мутируют человеческие отношения. Посмотрите, что сделал Жак Аттали[201]. В Елисейском дворце собрали экспертов, Аттали поднялся по лестнице на крыльцо, повернулся к журналистам и потряс в воздухе… флешкой! Один мутант обращается к другим мутантам, давая понять, что дни остальных людей сочтены. Рекомендации для школы в его докладе вызывают оторопь. Какое-то блаженное варварство. В шестом классе ученик должен знать французский, английский, информатику, основы экономики и уметь работать в коллективе: это же коммуникативный робот.

Ф. Б. Вы оседлали вашего любимого конька.

А. Ф. Так остановите меня.

Ф. Б. Не остановлю, потому что вы знаете, что я знаю, что мы знаем, что в этом есть большая доля истины. У меня своя теория относительно холокоста. Я считаю, что нельзя безнаказанно уничтожить шесть миллионов человек. Почему юмор иссяк? Потому что у всех этих людей было чувство юмора — черного юмора. Их исчезновение мы ощущаем каждый день. Я родился через двадцать лет после Второй мировой. И нам пришлось расти в мире, где уничтожили миллионы человек! Мне кажется, все, что пишут про исчезновение прошлого, идет именно от этого. Невозможно жить так, словно этой трагедии не было.

А. Ф. Все, безусловно, одно с другим связано. Богатство человеческой натуры кануло в Лету. С другой стороны, некоторые утверждают, что европейская культура дискредитировала себя, коль скоро привела к таким кровопролитиям. Некоторые говорят: «Мы будем жить иначе, у нашего общества будут другие основы, и нечего оплакивать культуру, которая породила такое». Я же отвечаю: мы не можем приравнять Данте и Расина к Гитлеру. Мы их не отдадим. Надо сопротивляться. Вот Кундера пишет о Терезинском гетто, транзитном немецком концлагере, привлекшем внимание Красного Креста. Заключенные пользовались в нем определенной свободой: они ставили спектакли, организовывали концерты и лекции, устраивали школы для детей — детей, у которых не было будущего. Это был мимолетный расцвет культуры. Надо помнить о Терезинском лагере. Но вернусь еще раз к Аттали и его флешке, к тому, что детей пытаются приспособить к современному миру. Для учеников старших классов Интернет — настоящая катастрофа, потому что они наловчились делать коллажи. Им даешь задание — а они кликают мышкой, и готово дело. А из-за Википедии вообще со мной всякие казусы происходят.

Ф. Б. Что, врут с три короба?

А. Ф. У меня там есть биография, я читал. Оказывается, я «философ, родившийся в 1949 году, сын еврейского торговца кожей, депортированного в Освенцим». Трудно переоценить топорность и бесцеремонность такой презентации. Да оставьте же в покое моего отца! Если я захочу о нем рассказать, я сам это сделаю…

Официантка. Господа, тальятелли с сельдереем и репой под луковой пеной, с кусочками трюфеля.

Ален Финкелькраут потрясен, закатывает глаза.

Ф. Б. Простите, мадемуазель, это он от восторга.

Официантка. Хотите, я напишу вам это на листке бумаги?

А. Ф. О да, сделайте милость! Я покажу это жене и скажу, что желаю есть это каждый день. Вот посмеемся!

Ф. Б. Видите ли, он сын депортированного еврейского торговца кожей, в этом все дело… Но тсс, тсс, это такой ужас!!

(Смеемся.)

А. Ф. Интернет — это претворенная в жизнь утопия, этим-то он и ужасен. Иллюзия уничтожения того, что Мишель Фуко называл «порядком дискурса». Иначе говоря, никакого контроля, любые дискурсы дозволены, возможно все и в любых количествах. Базовые разделения правда / ложь, можно / нельзя отброшены как устаревшие. Мне говорят: «Да ладно, Интернет сам себя упорядочит». Нет, не упорядочит, потому что в этой вседозволенности и состоит его главный принцип. Нам не нужно больше информации, чем уже есть, потому что ее уже слишком много. Нам нужен Интернет, потому что, как известно, «Запрещено запрещать»[202], а Интернет снимает все запреты.