Через три месяца поймали турки еще двух венгерцев, которые в ту пору бежали из Черной башни, дворянина Кристофа и гусара Матвея; родной брат их, гусар, знаменитый рыцарь в Венгрии, храбро воевал и побил множество турок. Оба эти беглеца скрывались в Константинополе у одного потурченного венгерца: он купил им прекрасных коней, достал платье и дал денег на дорогу, чтобы перебраться в Венгрию. Так и отправились они из Галаты, будто военные люди, только вспомнили, что нет у них ранцев, и, на свою беду, слезли с коней, пошли покупать в лавку. На ту пору случился тут служитель того повешенного аги узнал гусара Матвея и закричал: «Держите — это гусар Матвей, что бежал из Черной башни!» На тот крик сбежались турки, человек со сто, и схватили обоих. А они, не признаваясь, назвали себя турецкими гусарами, будто приехали из Будина за своим делом ко двору, называли своего начальника, у кого служат, и стали ссылаться на агу над янычарами. А когда привели их к тому аге, они так хитро перед ним извернулись и оправили себя, что ага еще туркам сделал выговор и велел тотчас отпустить их, пусть-де идут своей дорогой. Оба они еще детьми были взяты в плен в Венгрии, обрезаны и потурчены и научились отлично говорить по-турецки; а когда выросли и вернулись в христианскую сторону, то оставили ложь Магометову; потом их в другой раз взяли в плен и посадили в Черную башню. Едва стали они тут садиться на коней, как наткнулся на них один спаг, т. е. конный солдат черноморский; он сразу признал их, назвал их по имени и потребовал, чтобы взяли их под крепкую стражу, потому что он обоих знает так, как свой глаз. Взяли их, связали и свели опять в Черную башню, где и мы потом их видели, когда нас посадили туда же.
Полгода пробыли мы на галерах; напоследок стали турки опасаться, чтобы кто из нас не убежал, и, сняв с галер, привели в прежнюю тюрьму, где и оставили нас с неделю. Между тем опять пришли вести о славных победах нашего рыцарства над турками в Венгрии, и поднялась оттого всюду великая печаль и жалоба. Однажды, рано поутру, пришел к нам тюремный писарь, выслуженный испанец, Альфонсо-ди-Страда, и с жалостным видом стал говорить, что турки крепко злобятся на нас, и надо быть тому верно, что запрут нас в Черную башню; только он никак не желает нам такого заточения. Тут мы все принялись горячо молить Господа Бога, чтобы избавил нас от страшной Черной башни.
После обеда пришел от паши киаия, велел всех нас вывести вон и объявил нам приказ от своего паши, чтобы мы взяли свои вещи и шли за ним: всех-де нас повезут на лодке в Черную башню. Как только услышали мы Черную башню и горькую весть, что нам готовится такое страшное заточение, сердце у нас упало и все мы в один голос зарыдали жалобно. И все остальные невольники, жалеючи нас, с нами заплакали; а нам лучше казалось, чтобы смерть пришла, нежели идти в такое ужасное и нестерпимое заключение. Связали мы свои вещи и с узелками на плечах печально простились с другими невольниками, но от горьких слез не могли ни слова вымолвить. Так все, сколько ни было их в тюрьме, с жалобным плачем проводили нас до ворот.
Горькая та была и жалостная дорога! Сердце могло надорваться от боли. Тут иные из невольников совали нам в руки на прощанье что у кого нашлось: иной давал нам ломтик хлеба, иной связку игол, иной клочок хлопчатой бумаги. Придя к воротам, с горьким плачем стали мы благодарить квардиана-пашу за то, что был милостив к нам, и он, сжалившись над нами, сам прослезился и, хотя нас утешить, говорил нам: «Ну, милые сидельцы, знать не взлюбил вас пророк Магомет, что надо вам идти в такое тяжкое заточение: ведь вы до самой смерти оттуда не выйдете, и уж не свидеться вам никогда со своими ближними! И покуда живы, не увидите ни солнца ни месяца, а так до смерти будете сидеть в беде, в нужде и в темноте; жаль мне вас, несчастных людей! А ежели захотите потурчиться, то избавитесь от всех бед, и еще одарит вас паша богатыми дарами. Решитесь на это, послушайте моего совета: ведь как только вы туда попадете, все на свете про вас забудут. Эта тюрьма так и зовется — живым могила, оттого что в ней невольники все равно, что во гробе, и оттуда уж не выходят».
От таких речей еще прибавилось нам болезни и печали сердечной, и, обнимая друг друга, простились мы с невольниками и со всеми турками. На прощанье велел паша напоить нас вином и дать по ломтю хлеба, только не хотелось нам в ту пору ни есть ни пить, и от слез не могли мы ни глядеть, ни слова вымолвить, зная наверное, что нет нам надежды на выход из того заточения до смерти. Дивно, как никто из нас в тот час не умер, — так у нас у всех сердце щемило от страха. Не просто с плачем, а с великим рыданием сели мы в лодку, с горестью глядя на Константинополь; особенно горько стало нам, когда увидели мы колонну, возле которой стоял прежний наш дом, где, бывало, жили мы на воле и в веселости, а теперь, несчастные, должны идти в вечное заточение. Кто бы ни писал, не в силах будет выразить все наше горе и беду нашу; и меня самого в эту минуту, когда пишу, одолевает болезнь сердечная; и так довольно уже говорить об этом.
Когда же близко мы были от той крепости, где стоит Черная башня, стали турки нам показывать ее и утешать нас такой речью, чтобы имели мы надежду на Бога: силен-де Бог нас и из нее освободить, и вот-де с полгода тому назад освободились из нее невольники; но мы от слез и от горя не могли ни говорить ни глядеть, — и дивное это дело, откуда берется столько слез из очей! Когда бы не мысль о душе своей, кажется, лучше бы мы выбросились в море и утопились бы: такой обуял нас страх и такая тоска напала от одной мысли, что нет ни малейшей надежды выйти когда-нибудь из этой тюрьмы; притом еще думалось, что новый ага будет еще строже содержать нас, нежели прежний смотрел за своими узниками, — в этом мы и не ошиблись.
Когда пристали к берегу под самую крепость, спустили нам сверху лестницу, и мы, взявши на плечи узелки свои, полезли по ней за гетманом в крепость. Наверху пришли к большим железным воротам, которые тотчас отворили нам, а за воротами через площадку открывался проход, и в конце его опять железная дверь в самую башню. Начальник с лодки подал письмо от верховного паши Магомету-аге, то есть гетману той Черной башни; и, прочитав письмо, ага сказал громко: «Что же я буду делать с этими несчастными узниками? Кажется, не заслужили они такого тяжкого заточения. Неужели не нашлось для них тюрьмы полегче? Несправедливо так истязать невинных людей». Потом, поглядев назад и видя, что все мы горько плачем и глаза у нас налились кровью от слез, промолвил: «Аллах Биуктер, куртулур Сиве!» (то есть: «Не бойтесь, Бог великий освободитель!»). И вслед за тем велел отворить страшную дверь и идти нам в тюрьму.
У кого есть жалостливое сердце, тот пусть вообразит себе, каково было горе наше, плач и сетование, что мы уже до смерти своей не вернемся назад в эти двери, разве мертвых вон вынесут. Ах! Подлинно, нет горести выше этой, и где не остается никакой надежды, там и жить нет охоты; так и нам хотелось лучше на месте пасть мертвыми, нежели вступать в эту башню. Но все было напрасно, ибо так Богу угодно было.
Войдя в ужасную темную башню, нашли мы там четырех узников, о которых выше было помянуто, и они встретили нас жалостливо, сокрушаясь о нас, что довелось нам быть им товарищами в беде и тесноте. Тут где кто сел, тот и должен был целых два года сидеть, лежать и иметь бедственное свое жилище. Башня та превеликой высоты, но в ширину невелика, так что все мы, числом двадцать два с четырьмя прежними, итого двадцать шесть человек, едва могли улечься рядом, и еще плотно прикасаясь друг к другу. Внутри башни устроена клетка из толстых дубовых брусьев, где содержали прежде львов, и так расположена, что стража может ходить вокруг той клетки, где внутри сидят невольники, и видеть все, что они делают. В середине клетки горит днем и ночью стеклянная лампа, а вокруг поделаны колоды, в которые мы упирались ногами. Положено было нас приковать за ноги к тем колодам, но Бог дал нам милость пред нашим гетманом, так что не велел он сажать нас в колоды; только когда кто из незнакомых турок приезжал в башню, гетман посылал наперед к нам стражей замкнуть нас за обе ноги в колоды, а потом, по отъезде турок, приказывал опять нас выпустить.
