И вот, когда привели нас с нарядной стражей на ту галеру, то есть на большую военную ладью, тотчас Ахмед-рейс, или гетман, командир той ладьи, потурченный христианин из валахов, приняв нас, велел всех приковать к веслам. Лодка была огромная; сидело в ней по пяти невольников на каждой лавке, и все тянули одно общее весло; поверить нельзя, какая эта великая тягота — тянуть веслами на галерах; не может быть на свете работы тяжелее этой. Приковывают каждого невольника за одну ногу на цепь под лавку, на столько отпуская цепь, чтобы он мог взойти на лавку и тянуть веслом; но во время тяги, ради превеликого жару, иначе нельзя быть, как совсем нагому, безо всякого платья, так что на всем теле ничего нет, кроме холщовой исподницы; а когда из узкого пролива лодка входит сквозь Дарданеллы в открытое море, тогда надевают каждому невольнику на руки железные наплечники или круги, для того чтобы они не могли воспротивиться туркам или напасть на них. И так по рукам и по ногам закованные невольники днем и ночью, когда ветру нет, должны работать веслами без отдыха; так что кожа на теле совсем сгорает, точно у опаленного вепря, жар бьет в голову, пот заливает очи, и все тело точно в воде; от этого делается преужасная боль, особливо для нежных рук, не привыкших к работе, — руки все покрываются пузырями от весел, и все тело должно изгибаться перед веслом. Как только где пристав на лодке заметит, что кто-нибудь прилег или отдыхает, тотчас его по голому телу бьет изо всех сил воловьим ремнем или мокрым канатом, намоченным в море, так что по всему телу наделает кровяных шишек; и всяк должен молчать, не смеет оглянуться на него, не смеет промолвить стона, не то посыплются на него двойные удары, а притом еще эти ужасные, горькие слова: «Прегиди анасени, сиглигум, ирласем?» (то есть: «А, пес, ты еще ворчишь, еще разговариваешь? Гневаешься?»).

Так-то случилось одному из нашего товарищества, мужу австрийского рыцарского чина, уже седому человеку: ударил его крепко турок воловьим ремнем по голой спине, а он только два либо три раза воскликнул: «Ой! Ради Господа Бога, не бей!» Турок же, не разумея тех слов, думал, что он бранится, и за то так избил несчастного, что он должен был вперед научиться терпенью вместе со всеми остальными. Невозможно представить себе и поверить нельзя, чтобы могла живая душа человеческая вынести и вытерпеть такую ужасную страду: первое, целый день непрестанным жаром — мало сказать печет, а просто жарит человека; второе, должен тянуть все время веслом без отдыха, так что все кости и жилы ему разломит; третье, каждую минуту может испробовать на себе воловьего ремня либо мокрого каната. А кроме того, нередко случается, что какой-нибудь баловник, негодный и злой турецкий мальчишка, захочет сделать себе потеху, и зачнет обходить по ряду одну лавку за другой, и бьет одного за другим всех невольников, а сам хохочет; и все то приходится не только сносить терпеливо и молча от такого изверга, да еще до того дойдешь, что руку или ногу ему целуешь и упрашиваешь такого сквернавца мальчишку, чтобы не гневался. А в пищу нам только и давали, что два ломтя сухарей на день.

Когда приплывали мы к одному острову, где жили христиане, тут можно было выпросить либо, у кого были деньги, купить сколько-нибудь вина, или каши, или похлебки. Иногда останавливались у берега дня на два — на три или и больше; тут вязали мы из бумаги чулки и рукавицы, продавали и покупали себе зелени и овощей на варево, которое готовили у себя на ладье. Лавки у нас на ладье были довольно узкие, и на каждой лавке приковано было пятеро. Вшей и клопов завелось великое множество, но кожа была уже у нас так накусана и так загрубела от солнца, что всей этой нечисти мы почти не чувствовали. У каждого имелось по две синих рубашки и по красной сукне, а кроме того никакой верхней одежды не было, и только все это надевали мы на себя на ночь. Подлинно была наша жизнь на той ладье самая бедственная, самая жалостная и горькая до смерти!

Когда случалось где достать глоток вина (самое отличное вино на Мраморном острове, где ломают мрамор, из тамошнего винограда), — как это веселило и подкрепляло нас в нашей страде! Еще любили мы очень, когда доводилось есть добрый валашский сыр, который привозят из Валашской и Молдавской земли в Константинополь на продажу. Делают его валахи таким способом: берут свежую шкуру с козла, только что убитого, сшивают ее в мешок, мехом внутрь, а сыровьем наружу, наполняют всю творогом и зашивают; там творог весь прокиснет и смешается с волосами, но на это не смотрят и так пускают сыр в продажу. Однажды шестеро из нас, продавши что навязали, рукавиц и чулок, купили большой кусок такого с волосом смешанного сыру, и он так пришел нам по вкусу, что казался лучше всяких конфект. Варили себе из него похлебку, накрошили заплесневелых сухарей и ели себе во славу с таким вкусом, не обращая внимания на то, что тут были волосы: это нам не претило. Ах! Сколько раз, без счету, вспоминал я, как, бывало, я в Чехах псам, даром ядущим, варил похлебку из хорошего чистого сыру, отличного хлеба крошил и так кормил их, а теперь я, бедный, должен был от несносного голоду за радость почитать себе дрянной волосатый сыр с плесневыми корками. Не раз думалось, охотно стал бы тем псам товарищем в тогдашней еде. Но достойно и праведно судил Господь Бог такой беде прийти на нас за грехи наши. Прежде, покуда жили мы на свободе и веселились роскошной жизнью в Константинополе, не хотели мы верить невольникам, что такое у них бедственное и мучительное житье; а вот за то довелось и нам самим испытать на себе, каково то житье бывает. И правда, покуда живет человек в роскоши, не хочет верить бедному, в нужде живущему человеку, что у него горе на душе, и настоящей жалости к нему не имеет, покуда сам не испытает того же. О, когда бы такого человека приковать к веслам недели на две!

Было между нашими товарищами несколько изнеженных австрийцев, которые отроду не едали сыру и духу его терпеть не могли, так что на свободе, когда где им попадется нож или хлеб с запахом сыра, тошнило их и ничего не могли ни есть ни пить. Когда сидели те бедные австрийцы на галере и видели, как мы покупаем валашский волосатый сыр, сначала объявили решительно, что лучше умрут с голоду, чем станут есть такую отвратительную вещь, но вкус их переменился очень скоро. Ничего не имея, кроме плесневых сухарей, и то не до сытости, и видя, как мы с превеликой охотой едим похлебку из того сыру, стали и они от голода зариться на нас глазами и просить нас, чтобы дали им попробовать нашего кушанья. А после того рады были с охотой поесть не только похлебки, но и самого того сыру из волосатого меха, лишь бы только где достать его. Нет лучше повара, как желудок, а особливо голодный: все переваривает, ко всему привыкает, хотя бы что на взгляд и невкусно казалось; когда хочется есть, не будешь разборчив; так-то великий мастер нужда всему человека научит.

Однажды принес нам турок целый мешок вареных бараньих голов на продажу, и мы, купив, благодарили его; но, выходя из лодки, наткнулся он на нашего пристава, который стал его допрашивать, кто ему позволил войти в лодку и без спросу у пристава продавать невольникам бараньи головы. Турок с ним что-то заспорил, пристав ударил его кулаком и, когда тот хотел бежать, ухватил его; но турок, вырвавшись у него из рук, бросился назад к нам в лодку и сквозь наши ряды, к несчастью нашему, убежал от него. Тогда пристав так жестоко разгневался на нас, как мы его не задержали, что тотчас, пройдя от первой лавки до последней по обе стороны, велел каждому из нас дать по голой спине по шести ударов воловьим ремнем; и так за того безбожника триста убогих христианских невольников пострадать должны были. Когда бы в другой раз пришел к нам в ладью тот турок, кажется, мы на куски разорвали бы его. Я, вместе с другими, которые послабее были, долго страдал от этого битья, покуда не зажили раны; на теле вскочили кровяные шишки, а пора была самая жаркая, мы должны были отъезжать от острова и работать веслами; кожа потрескалась, в поту все тело горело, точно грызло всю внутренность, от боли можно было с ума сойти. Но Господь милосердый помог мне найти милость у одного турка, который, сжалившись надо мной, дал мне кусок мази на мои раны; а все-таки не скоро мог я освободиться от боли, и тем по крайней мере утешал себя в беде, от которой избыть нельзя было, что я не один страдаю, а вместе со мной триста товарищей. Так и в пословице говорится: