На том торгу сидят на отдельных местах, кучками, старики, взрослые мужчины, молодые люди, девчата, старухи, взрослые девицы, жены с грудными младенцами; кто хочет купить себе невольника, выбирает из них и ведет в особливую каморку, которая тут же на торгу поставлена, раздевает донага, осматривает с головы до ног, и, если понравится ему, покупает, а если нет, идет прочь и смотрит других, так что несчастные люди каждый почти час должны снимать с себя свои лохмотья и раздеваться донага. Пища им — кусок хлеба, питье — вода, и то в скудости. Кто сам не испытал, тот и не поверит, да и поверить нельзя, какова та беда и нужда, в которой живут турецкие невольники: турки хуже, нежели со псом, с ними обращаются; покуда жив человек — работает, а не может работать — снимут голову. Счастье человеку, когда доведется ему быть убитым на войне, лишь бы не попасть в такую страшную и бедственную долю, в которой и днем и ночью весь век несносное мучение.
Счастье начало изменять нам с той поры, как случился янычарский бунт; янычары, за то что не выдавали им жалованья, подняли бунт на дефтердара, то есть на главного начальника казны, перебили у него семь человек прислуги, и едва наконец усмирил их верховный паша, а чаус-паша смещен был со всех должностей своих, за то что допустил их до бунта. Наш посол, замечая явно, что турки готовятся к войне, старался выведывать, что готовится земле Венгерской в тайных советах при султанском дворе; не жалел денег, и аги и служители придворные за большие подарки передавали все замыслы турецкого двора через одну женщину, наконец известили они, что в тайном совете решено идти войной на Венгрию.
В скорости дал знать посол нашему цесарю, через Венецию, чтобы готовился к отпору в Венгрии. До нас же вести доходили не только за деньги от султанских дворцовых служителей, но и сама мать султанова, услышав от султана про Венгрию, известила о том нашего посла через жидовку, которой за то дана была большая награда; только та жидовка не в дом к нам приходила, а тайно передала весть. Да и главные начальники турецкие объявили послу, что, по всей вероятности, Гассан-паша пойдет к Шишеку и возьмет его силой. Так и случилось; он пошел к Шишеку с великой силой и много учинил разорения, только на этот раз Бог, по милости своей, помог нашим христианам, хотя их малая горсть была в сравнении с турками, так что Гассан с лучшими своими воинами и со множеством отборных людей побит был нашими. Когда пришла весть об этом в Константинополь, возмутился весь город, и как прежде люди кричали ему в восторге хвалебные слова, так теперь слышались крики жалости и отчаяния.
Как уже теперь видно было, что мы ничего доброго не можем ждать себе, то задумал я уехать с армянскими купцами сухим путем через Персию в Египет, а оттуда пробраться через Иерусалим в Венецию и морем из Венеции вернуться домой. Я уже понемногу заготовил себе и все нужное на дорогу и только ждал удобного случая. Денег хотел дать мне взаймы посол, и я писал домой родным, чтобы прислали мне денег, так что уже совсем положил, если будет воля Божия, пуститься в этот путь на неведомые земли; только воли Божией на то не было.
В ту пору сестра турецкого султана, у которой сын погиб в бою с Гассаном, услышавши эту весть, побежала, растрепав волосы, как безумная, бросилась к султану и, упав к ногам его, молила о мщении христианам. Посол наш, которому не раз напоминали, отчего так долго не шлют ежегодной дани, отвечал, что сами турки в том виноваты, для чего они первые нарушили мир, захватили крепость Выгишт в Хорватской земле и несколько сот людей увели в неволю; желая при том смягчить разгневанных на такой ответ турок, просил позволения послать в Вену несколько человек из дворян своих. Получив разрешение, послал он тотчас Яна Перлингера, Яна Маловеча и Габриеля Ивана, секретаря, чтобы довели до сведения цесаря о намерениях турецкого двора. Двое из них вернулись назад, а на место Ивана прислан был за секретаря некто Бон-Омо. Но уже месяца через три всюду огласилось без утайки, что скоро начнется война в Венгрии. Султан турецкий призвал к себе Синана-пашу, первого ненавистника христианам, и назначил его визирем, или главнокомандующим надо всем войском; ночью провожали его из султанского дворца в его дворец с факелами и с великим почетом, и по всему городу слышны были крики, радостные восклицания и шум от толпы, двигавшейся по освещенным улицам.
В ту пору приехал к нам морем пан Карель Заградецкий из Моравии; он ехал на богомолье через Венецию в Иерусалим, но, чувствуя себя нездоровым, не решался предпринять далекий путь по морю; пристал он в нашем доме и, накупив себе нужных вещей на дорогу, хотел вернуться в христианские земли через Венецию; прежде, нежели Синан-паша назначен был визирем, успел он достать себе дозволительный лист на отъезд морем в Венецию и, уложив все свои вещи, сбирался уже на другой день выехать. Между тем Синан-паша прислал к нам сказать, чтобы пан посол к нему приехал для некоторой надобности. Пан посол, не мешкая, велел привести вороного коня, но, когда хотел сесть на него, тот никоим способом не давал садиться, и велено было оседлать другого, пегого, коня. Приехавши пан посол к Синану-паше, стал поздравлять его с новой должностью и выразил, что радуется его назначению, а тот со злобным смехом стал его спрашивать, вправду ли полно радуется: нечего-де, кажется, тому радоваться, оттого что будет его дело не на пользу, а на погибель гяурам. Потом стал еще дальше приставать к нему, для чего не платят дани, и за то-де пан посол со всеми своими людьми головой отплатить должен. Но пан посол, не смутясь, стал ему доказывать, что сами турки тому причиной, зачем они первые нарушили мир. На это Синан, придя в ярость, сказал: «А возвратите ли вы нам тех храбрых витязей, которые в Венгрии у вас побиты, из них-де каждый дороже стоит, нежели все гяуры вместе». При этом, рассвирепев совсем и побледнев от злости, стал всячески грозить ему и выказывать свой злой умысел, что хочет учинить месть над нашими людьми. Пан посол, видя его в таком гневе, не хотел ему дольше противоречить, а только объявил ему спокойным тоном, что покуда мир не будет восстановлен и содержим верно и добросовестно и покуда не возвращены взятые крепости, до тех пор турки не получат и дани.
Тут, когда хотел посол наш ехать домой, произошел случай, в котором все мы увидели несчастную для себя примету: пегий конь, на котором приехал пан посол, никоим способом не давал сесть на себя, грызся, метался, становился на дыбы, чего прежде никогда с ним не бывало. Посол должен был доехать до дому на коне своего гофмейстера. Как только въехали мы в дом, тотчас по приказанию Синана загородили наши ворота железными затворами, и так несчастный Заградецкий, промедлив у нас несколько дней, чтоб осмотреть город, должен был остаться с нами в доме и разделить с нами несчастье, тяжкую неволю нашу, так как турки ни за что не позволили ему выехать из дому.
Убавили нам продовольствия и всего прочего; стали давать так мало, что пан посол должен был послать к паше чаусов и просить, чтоб ему по крайней мере позволено было покупать за свои деньги нужные припасы на рынке. И сделано было распоряжение, чтобы каждый день кухонный писарь с янычаром ходил на рынок, только никуда больше, для закупки припасов; а янычару приказано строго смотреть, чтобы писарь ни с кем из христиан не разговаривал и никому не передавал бы никакого письма. Так в том доме оставались мы заперты, точно в тюрьме, и никто никоим образом не мог выйти из дому.
В ту пору случился в Константинополе такой сильный мор, что 80 000 турок померло от болезни, как сказывали нам янычары; и мы сами из дому своего видели, как целый день носили множество покойников в гробах, в иных домах бывало по два, и по три, и по четыре мертвеца, и всюду выпаривали и обмывали заразу горячей водой. Тоска одолевала нас смотреть и ничего не видеть, кроме множества мертвых тел. Из нашего дому умерло от того мору до шести человек, хотя мы каждый день принимали всякие лекарства. Тех наших покойников позволили нам похоронить в Галате, и провожать их позволено было не более как троим или четверым, а погребальный обряд справляли францисканские монахи, у которых там шесть монастырей. От смраду и от страху переболело у нас больше половины людей. И я по зиме заболел тяжко и до весны пролежал больной несколько недель; и лекаря, которые за мной ходили, уже не чаяли, что в живых останусь, однако выздоровел.
