Турки, видя, что преступник не хочет потурчиться, с гневом заскрежетали на него зубами и стали кричать, требуя, чтобы его тотчас подняли на крюк. Тогда два палача стали на виселицу, подняли его на пол-локтя над крюком и вонзили на крюк. Тут все множество жен и мужчин обступило со всех сторон молодую женщину, и, конечно, если бы не было на месте сильной стражи, не дали бы они утопить ее, а ежели б тут был тот чаус, то, кажется, случилось бы с ним то же, что с древним Орфеем, который разорван был на куски рассвирепевшими женщинами, или турки, которые разразились на него страшной бранью, побили бы его каменьями. Но пока преступница творила свои молитвы, всех женщин разогнали от нее, и они разбежались с воплем и плачем, а она уже сама себя не помнила и стояла как полотно бледная. Тут палач ссадил ее с мула, связал ей двумя полотенцами руки и ноги, обвязал третье вокруг пояса, потом снес ее и положил в небольшую лодку на дно и, отъехав недалеко от берега (виселица стояла на самом берегу), продел ей длинный шест сквозь пояс, на том шесте спустил ее из лодки легонько в воду и держал так под водой, покуда совсем задохлась. Тогда вынули тело из воды, положили, обернув в простыню, на носилки и проводили с турецкими песнями в могилу. А тот несчастный юноша до третьего дня висел, еще жив, на крюке и жалобно стонал от мучительной жажды, прося, чтобы дали ему напиться, но никто не смел исполнить его просьбу. На третью ночь кто-то, сжалясь над ним, прострелил ему голову; кто это сделал, не могли допытаться.

Еще случилось, что привели какого-то воеводу валашского, который пытался возмутить народ против турецкого султана и против другого воеводы, султаном посаженного, домогаясь сам быть на его место воеводой. Валахи, отрезавши ему нос и уши, прислали его в Константинополь, где султан велел поднять его на крюк без милосердия. Был он статный молодец, умел говорить на нескольких языках: по-латыни, по-гречески, по-валашски, по-венгерски. Видели мы тоже не раз, как туркам рубили головы и вешали их; иным связывали руки и ноги и, подрезав горло, как телятам, оставляли их лежать неподвижно, покуда изойдут кровью; иным, поставив их на ноги, клали на горло петлю, продевали в нее палку и так затягивали петлю, поднимая на пядь от земли, но не вешали. Так-то жестоко расправляются турки с преступниками, и расправа у них быстрая.

Когда уже осмотрели мы все, что можно было видеть в городе и в окрестности, стали просить своего янычара Мустафу, не может ли он, если нет опасности, показать нам какую-нибудь красивую турчанку, чтобы увидели мы, каковы и хороши ли в Турции женщины; он обещал нам, что постарается. Через несколько дней повел он нас на прогулку по морю; мы сели с ним и с другими янычарами в лодку и подъехали к одному саду, туда они и повели нас. Тут оставили они нас с своим отроком и пошли дальше в другой сад, где оставались довольно долго, потом, вернувшись, повели нас с собой туда, говоря, что там есть у них знакомые женщины. Нас было всего четверо христиан, и, идучи с теми янычарами, завидели мы еще издалека в саду пять либо шесть женщин. Бывший при янычарах наших отрок имел при себе тростниковую пищалку, вроде дудки, и заиграл на ней турецкую песню. На этот звук женщины встрепенулись и стали смотреть, где это играют; тогда наш янычар, выступив вперед и склонив голову едва не до колен, подбежал к ним, поцеловал руку у каждой и просил их не погневаться, что привел с собой в сад четырех гяуров, то есть христиан. Довольно долго разговаривал он с ними и потом стал звать нас, чтобы подошли. Подойдя к ним, мы тоже поцеловали им руки и стали извиняться, что, не ведаючи о них, зашли в сад, и просили не прогневаться на нас. Невдалеке оттуда была беседка, в которую и пошли те женщины, а мы за ними и, идучи, стали, как умели, с ними разговаривать, а чего не умели объяснить, то за нас янычар передавал им. По усильной его просьбе открыли они нам свои лица; только ничего особенного красивого в них не было: все смуглые, черноокие, волосы и брови выкрашены. Велели подать яблок, померанцев и других фруктов и угощали нас. Побыв у них несколько времени, распрощались и ушли.

При этом случае не могу не упомянуть об одной турчанке, которая была в знакомстве с нашим янычаром Мустафой. Молодая она была и очень красивая женщина. Однажды позвал он ее к себе обедать, и я к тому обеду приготовил ему превосходного вина и сладостей, за что он был особенно ласков ко мне, как к чеху. У этой женщины был муж престарый, ревнивый и подозрительный. Час к обеду назначен был вечерний (так как в эту пору наш чаус уходил на молитву), и она, придумывая, как бы ей устроить свой приход к этому часу, объявила своему мужу, что пойдет в баню, и отправилась, взявши с собой двух невольниц; дорога им была мимо нашей гостиницы, и вслед за ней невольницы несли на головах белье и платье в медных жбанах, покрытых коврами. Недалеко от нас, с пол-гона[1185], была прекрасная женская баня, которую выстроила жена турецкого султана, родом русская; в ту баню, под страхом смерти, не смеет войти ни один мужчина. Идучи мимо нашего дома, та турчанка дала знать янычару, что будет к обеду. А ревнивый муж шел за ней следом (что ей было очень известно), сел против самой бани и за ней подсматривал. Но может ли кто перехитрить женскую хитрость! Мимо нашего дома прошла в зеленом платье, а с собой было у нее другое, которое надела в бане, и, оставив там своих служительниц, вышла вон из бани и к янычару пришла в красном платье. Он ее принял у себя в комнате, угостил как надобно и после обеда проводил задним ходом из дому; а она пошла опять в баню, вымылась и вернулась домой вместе с мужем. Не мог я тогда довольно надивиться такой женской хитрости и часто, вспоминая про то с янычаром, от души смеялся.

Между тем наш пан посол купил шесть прекрасных турецких коней; из них один, пегий, был необыкновенно красив, куплен за сто дукатов. Заказаны были две сбруи, которые стали не менее как в две тысячи дукатов, и когда посол наш выезжал на том коне, множество было зевак и завистников, и люди громко говорили, так что он слышал: «Какая-де жалость, что на таком коне ездит гяур». Затем наконец пан посол поручил мне особенно присмотр, чтобы конюхи ходили за ним как следует. Каждый день мы с янычаром проезжали его на гипподроме или алмейдане и пускали его с турками на приз; так случалось мне часто выигрывать у турок заклад на угощенье, которое и устраивалось неподалеку от нашего дома, за то потом и мы звали их к себе и угощали отменно. Так проводили мы тот год в радости и во всяких увеселениях и столько были довольны, что лучшего житья и не желали себе.

Но на следующий год счастье наше стало отворачиваться. Денежная дань, которую должно было каждогодно платить султану, на этот раз не была прислана; за это Гассан-паша сделал набег на Хорватию, захватил крепость Выгишт и с великим торжеством привел в Константинополь 300 христианских пленников, из которых каждый должен был нести пять или шесть отрубленных и набитых голов христианских. Турки, возвращаясь с добычей и с пленными христианами, ехали мимо нашего дома; на чалмах у них были брауншвейгские шапки, у пояса большие серебряные сабли на серебряных перевязях, пики и секиры; впереди ехали два трубача немецких и трубили, а за ними шел бубенник с бубном и пищальник с дудкой. Затем ехало несколько сот повозок, и на них сотни жен, детей, девчат и ребят; жалость была смотреть на них, как матери держали на руках малых детей, грудных еще младенцев; видели мы тут старух, которые с воплем и рыданием несли в руках отсеченные головы мужей своих! А турки, восхищаясь этим торжеством, ликовали с громкими криками и прославляли Гассана-пашу, что он одержал победу и прислал в Константинополь пленных христиан; все кричали ему: «Ашерим, Гассан-паша!» (то есть «Гассан-паша, Бог в помощь!»). На другой день, рано утром, десятую часть из тех пленных отвели на долю султану, а остальных отослали на рынок Аурат-базар, то есть женский торг. Жалостное зрелище на том торгу каждому христианину видеть, как тут всех христиан продают и уводят; один купит мать, другой детей, иной малых ребят, иной девчат, и так все родные и кровные разлучаются друг от друга в неволю, в разные стороны и не увидятся до смерти.