Пусть меня правильно поймут: когда я слышу по телефону голос Максима, я немедленно слышу два тихих аккорда и бессмертное: «Он откуда родом? – Он из Рыбинска. – Что рисует? – Всё натуру разную». Галич в его творчестве засвечен очень мало, да и Рыбинск, наверное, тоже, но трудно на карте России найти второе место, где природа изувечена столь непотребным образом и перестала быть собой. Водохранилище едва дает энергию для города, а сам город по сей день – бесплатная декорация для съемки сериалов из советской жизни конца сороковых. Между тем Максиму это не мешает, у него та же осень, что у Елагина в Нью-Гэмпшире и то же небо, что у того в Миддлберри. Казалось бы, сколько можно про них писать? Сколько их есть – столько можно. Число ищите сами.
Это та поэзия, которой от формального модернизма скучно, ибо 90 % такового всегда проистекает из того, что человек писать не умеет. А ведь Максим – мастер, переводчик мистика Лавкрафта, причем именно его поэзии, хотел бы Калинин писать иначе, так писал бы. Но он пишет не так, «как дышит», он пишет, как хочет, и это весьма редкое в сегодняшней литературе качество. Книга стихов единственного южноафриканского поэта-классика начала XIX века, шотландца Томаса Прингла, произвела на читателей весьма сильное впечатление, и заслуга тут была как автора, так и переводчика. У него в оригинальном творчестве не только модерна нет, тут нет урбанизма, и нет вошедшего нынче в моду поэтического краеведения. Правда, у него много про осень и прочую погоду. Правда, у него не сильно богатый поэтический инструментарий. Но это не потому, что нет другого, художник сегодня работает акварелью, завтра и вовсе акриликом. Наверное, самоограничение и есть один из высоких уровней мастерства…Только не надо про «духовность». Если ее нет, то говорить не о чем. Нельзя хвалить стихи из-за судьбы человека, налегая на то, что они «человеческий документ», подобный убогий жанр по ведомству искусства не значится. Не надо ругать за ровные ритмы и точные рифмы. Поэт сам генерирует ту атмосферу культуры, которую считает уместной и достойной. Кто захочет, тот может ее вдохнуть. Сто цветов пусть, конечно, цветут, только пусть они это делают на разных клумбах. Тем более, что в эпоху интернета, неожиданно разрушившего человеческое одиночество, это куда как просто. Примечание: Евгений Владимирович Витковский – русский писатель, литературовед, поэт, переводчик. Живёт в Москве. Дельта Ганна Шевченко Огонь или рыбак Ганна Шевченко пишет стихи и прозу. Родилась в городе Енакиево Донецкой области. По образованию бухгалтер. Публиковалась в литературных журналах, а также в сборниках и антологиях поэзии и короткой прозы. Автор книг «Подъемные краны», «Домохозяйкин блюз», «Обитатель перекрестка». Живет в Подольске. «В одном и том же платке летом, весной, зимой…» В одном и том же платке летом, весной, зимой. Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной, катит коробку, внутри – возня, я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня, показывает фотографии, мол, кошачий приют нуждается в помощи. Многие подают. Иногда открывает крышку, а там, на дне, четыре котенка в штопаной простыне, обвязанные ленточками вокруг груди, чтобы не сбежали. Она останавливается посреди вагона, говорит, я – истина, я – народ, движется по проходу назад-вперед. Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна, словно котенок, живет в коробке, где тишина, упоение и нет желаний уже давно: я – путь, я – истина, здравствуй дно; легкая, будто сбросила страшный гнет, перережешь ленточку, кажется, упорхнет. «На окне засыхает фиалка…» На окне засыхает фиалка, на плите выкипает вода, чайных чашек немытая свалка, полотенца в четыре ряда. Льётся день, колыхаясь, сквозь шторы, а чуть наискось, сквозь провода, виден дворик жилищной конторы, и старуха заходит туда. Прохудилась на форточке сетка, под карнизом осунулся крюк… Почему ты не слушаешь, детка, я о Боге с тобой говорю. «Придешь на кухню, кофе сваришь…» Придешь на кухню, кофе сваришь, поправишь штору на окне, и разглядишь лягушку в мари болотной, собранной на дне. Положишь ложечку на блюдце и начинаешь ворожить — идет эпоха революций и снег над городом кружит, и дверь соседки, той, что справа, тем громче хлопает всегда, чем ярче вспыхивают травы под коркой утреннего льда. Молоко для девочек 1 День ушёл. Погасли лица. Изнывает бытиё. Дочь у зеркала кружится — отражение моё. Этот хлястик – безделушка, не прислуживай тряпью, выпьем, детка, где же кружка, молока тебе налью. Ни тоски, ни грёз, ни жажды. Ночь на подступах. Отбой. Всё закончится однажды, не печалься, Бог с тобой. 2 Лампа ночника. Света колея. Хочешь молока, девочка моя? Глиняный сосуд низок и широк, в молоке живут кальций и белок. Пей его, тянись, тяжелей в кости, небо – это высь, есть куда расти. «Олег просыпается. В офис идет с утра…» Олег просыпается. В офис идет с утра. Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара, вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив, настраивает работников на удачу и позитив. Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена, и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна. Олег не химик, не менеджер, не пилот — он книги «Русская кухня» желающим продает. Он не церемонится, его миссия – чистый нал, Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл, мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде, заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д., таскает книги с упоением, как верблюд (там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд), его пути позавидовал бы Лао Цзы. Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы. |