«То расхаживаешь вдоль линии спирали…» То расхаживаешь вдоль линии спирали, то играешь чью-то роль в скучном сериале. Сердце – гнущийся металл, полукруглый обод, но о том ли ты мечтал, нежный биоробот? Помнишь первый свой сигнал в инженерном зале? Провод врач перерезал, датчики мерцали. Кокон нежно-голубой, лазерные шлемы — загрузили нас с тобой в разные системы. Нам вручили по судьбе, не открыли смысла, я скучаю по тебе, составляю письма. Что сказать тебе? Живу вроде так, как надо — вот, купила к рождеству новую помаду. Веселюсь, умею петь, посещаю танцы. Как еще перетерпеть время имитаций? Затоскуешь, прилетай, разопьем винишко. Но Донцову не читай! Пагубная книжка. «Автомобиль сигналит…» Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа, как из консервной банки, в которой взбесилась рыба. Сверху простое небо из голубого крепа и облака, как горы, или, верней, как глыбы. Улица, выпрямляясь, между домами тонет, сбрасывает осадок, скапливает целебность, плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне. Улица – это нежность, внутренняя потребность выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо, сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром. Я не пойму причины, это необъяснимо, планы осмыслить город кончились бы провалом. Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку, сбросив соображений драное полотно, как, домофоном пикнув, входит моя соседка, как через три минуты вспыхивает окно. «Раздеты рощицы и скверы…» Раздеты рощицы и скверы, включает ветер свой гудок, сезон звенит дождями сферы и бубенцами холодов. Листвы болезненные пятна на распустившихся зонтах, и диск, проигранный стократно, стоит как прежде на китах. Пластинку юзает иголка, веками крутится винил, а мы, как ангелы на полке, в палатке «Русский сувенир» сидим на стереосистеме, мотаем долгие круги, над нами – вой, под нами – темень, за нами – крылья из фольги. «Суетливые мамы на всех парусах…» Суетливые мамы на всех парусах уплывают с детьми по домам, я, железный солдат, оживаю в глазах удивленных, взволнованных мам. Я сама себе сын, я сама себе спесь, я сама себе враг и стекло, время детских площадок закончилось здесь и в песочницы перетекло. Но цветущая груша безумствует так, что за светом не видно ствола, засыпающий город, как толстый гусак, колыхает звезду у крыла. Остаюсь равнодушной к его галдежу, к пролетающим грушам в цвету, как простой пианист на скамейке сижу и руками ищу темноту. «Коснись, прохладный ветерок…» Коснись, прохладный ветерок, полуночного жженья, о, этот сладостный урок самоуничиженья. Сдавала старые хвосты, цитировала Лорку, чтобы учитель пустоты поставил мне пятерку. Съедает голову туман, зудит подкожный зуммер, но все проблемы от ума решаются безумьем. Вооружившись до зубов, себя я доконаю, за жизнь, за слезы, за любовь, за все, чего не знаю. Неси, покорное такси, витийствуй, автострада, не верь, не бойся, не проси, не одевайся в Prada. «Поэзия подобна листопаду…» Поэзия подобна листопаду — летят листы, дымятся сентябри, чтобы отдаться внутреннему гаду, с себя снимаешь кожу изнутри. Разденешься, на плечики повесишь, нечаянные мерзости смахнешь, и развернутся в сумеречной взвеси испод, карманы, юбка солнце-клеш. О, если б знали, из каких обрезков растут снега, кристаллы, журавли. И ты, душа, то медленно, то резко научишься в локации земли осознанно цвести; неважно где ты окажешься, когда наступит срок, среди растений тоже есть поэты — Латук, Ромашка, Примула, Чеснок. «Сидел на камне человек, я помню…» Сидел на камне человек, я помню, он сказал, что этот город, этот дом, гостиница, вокзал, химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад, дорога с вилками столбов и мэрии фасад, плотина, небо над землей и даже облака, все это, в общем-то, еще не создано пока, а только кажется тому, кто вышел на балкон, от ветра сжался, запахнул истертый балахон, тому, кто думает, что бог – огонь или рыбак, тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как сидит на камне человек, тот самый, что сказал: все это – фенечка, пустяк, не верь своим глазам, другой, хороший Бог, в другом, нешуточном раю тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою. |
