Жиздра Дотянуть бы до Жиздры, До жаркого лета — Чтоб нагрелась холодная, Злая река. Сколько взрослых лежит, Сколько детских скелетов Под дубовым настилом Её топляка. Говорила покойная Бабушка Поля: — Чтоб на Жиздру один Никогда не ходил. Что закрутит воронка, Как смерщь в чистом поле И утянет тебя Под дубовый настил. Я на Жиздру хочу. Я хочу искупаться. Вам, наверно, почудился Сдавленный крик. Я на Жиздру хочу! Я хочу испугаться — Чтоб во мне испугался Живущий старик! Будут долго давить Мне на клетку грудную, Изо рта постепенно Фонтанчик забьёт… Оживу! И почувствую жизнь молодую, Когда врежет мне в зубы Парень в майке «Речфлот»! Дочке Маше Не спрашивайте, да иль нет — Любое глупое растенье Так тонко чувствует, где свет, А у меня сейчас цветенье. Чтобы другую жизнь начать, Нужна бессмыслица такая, Что остаётся лишь молчать, Своим желаньям потакая. Тот, кто задумался, – пропал! Вот потолок любой культуры. Но есть в поэзии запал Забраться выше верхотуры! О, дети грозные мои! Не поминайте меня лихом, Я сжёг сомнения свои В цветенье дерева великом. И так, не говоря «прости», От дел своих не торжествуя, Я продолжаю вверх расти, Уже почти не существуя. Эфиопия Последнее царство на свете, Последний убогий приют, Где ходят голодные дети, Где выстрелы спать не дают. Ты станешь, как я, чернокожим, И наш эфиопский монах В служенье, на ваше похожем, Прогонит прожорливый страх. Ты станешь сильнее Салтана, И даже укрытый в гробу, Увидишь над озером Тана Летающего марабу. «А электричка шла до Одинцова…» А электричка шла до Одинцова, И вспомнил я про графа Воронцова: Какой в Алупке у него дворец, Я вспомнил сатанинский крик павлиний… Стекло вагона разукрасил иней Пересеченьем стрелок и сердец. Любовь, прошедшую на Южном берегу, Я и сегодня в мыслях берегу. И снова, как старательный анатом, Перебираю чувства каждый атом, Обрывки непонятных сердцу фраз… Не думал гениальный ловелас, Жену у графа тайно отбирая, Что, может быть, навек лишался рая. Он так безумно близости хотел, Что не смогла вина коснуться тел, Укрывшихся в приморской теплой мгле. Вина сейчас явилась на земле, Как молния, ударив в электричку, И стало страшно, страшно за себя. Когда ж оставлю я проклятую привычку Любить не думая и думать не любя? Первая ученица Хотелось света больше, чем обеда, Хотелось лучезарности, когда От громкого названия «Победа» Осталось окончание «беда». В костре горели доски… и страницы, Чтобы была ещё контрастней мгла, И на тетрадь примерной ученицы Спускалась невесомая зола. Любой ценой, но захотелось света! Чтобы не тело, чтобы душу грел! И ученица прочитала Фета — Там… что-то… где-то… кто-то там сгорел. «Там человек сгорел!» Вот, дорогая, — Золой прикрыто слово «человек»! Она в огонь смотрела не мигая, Он ей напомнил солнечный Артек. Дочке Вере Вера, моя Вера, Кончилось кино… Левого эсера Хлопнули давно. Избы все сгорели, Все ковбои спят, И висит на ели Чей-то автомат. Вера, моя Вера, Дай мне силы жить, Снова чувство меры В сердце мне вложи. Татьяна Вольтская Стихотворения Родилась и живет в Петербурге. Поэт, эссеист, автор девяти сборников стихов – «Стрела» (СПб,1994), «Тень» (СПБ, 1998), «Цикада» (СПб, 2002), «Cicada» (London, Bloodaxe, 2006), «Trostdroppar», (Стокгольм, 2009), «Письмо Татьяны» («Геликон Плюс», 2011), «Из варяг в греки» («Геликон Плюс, 2012), «Угол Невского и Крещатика» (Киев, «Радуга», 2015), Избранное (СПб, «Геликон Плюс», 015). В 1990-е годы выступала как критик и публицист, вместе с Владимиром Аллоем и Самуилом Лурье была соредактором петербургского литературного журнала «Постскриптум». Стихи переводились на шведский, голландский, финский, итальянский, английский языки. Лауреат Пушкинской стипендии (Германия) и премии журнала «Звезда» (Санкт-Петербург). Работает корреспондентом радио «Свобода/Свободная Европа». «Так иди, иди за морозной своей звездой…» Так иди, иди за морозной своей звездой Сквозь машинный храп, сквозь подлую дрожь коленей, По дороге, знакомой до запятой, Да привычной ямы не перекрестке, до nota bene, Посиневших от холода на полях Текста, вызубренного до рвоты. Иди, иди, не задерживайся. Этот шлях Не тобою вытоптан. Никого ты Не удивишь, не разжалобишь. На хрена Тебе эта жалость? Поделом вору и мука. Ты же всегда берешь чужое, какова б ни была цена, Так что вслед тебе все равно понесется – сука! Вот и иди по своей Владимирке, позванивай в кандалы, Приплясывай, как на углях, на снегах и льдинах, В час, когда капли толпы, ни добры, ни злы, Выливаются из театров и магазинов, В час «Прощанья славянки» в переходе метро, жулья, Поглощенного выручкой, в час, когда пахнет жженым Сахаром и корицей в кофейнях, когда мужья С глазами побитой собаки возвращаются к женам, А бомжи перед сном перетряхивают тряпье, И город сочится рекламой, как лицо позорной Девки – дешевой косметикой, – в сущности, как твое: Вы – двойники. И когда багровые зерна Габаритных огней ссыпаются в закрома Дворов, – не говори, что холод Дошел до сердца. Впаяна в лед корма Васильевского. Ты не была верна Никому из своих любимых. Не гнется повод У коня на мосту, и является во плоти Снег в фонарном луче – с блуждающею усмешкой. Бог дает тебе голос, но всегда говорит – плати! — Вот и я говорю – не жалуйся и не мешкай, Не просись малодушно в тепло, на постой, Не хоронись за углом, за деревом, за колонной: Все равно о тебе никто не заплачет – иди за своей звездой, За бесстыжей, голодной звездой каленой. |
