В антикварном магазине Заглянем в антикварный магазин, приют для всех бездомных на Арбате столов, комодов, кресел и картин, супружеских покинутых кроватей. Ты как-то заходил сюда один, не ради любопытства господин, искатель времени, – ты здесь чинил будильник, чтоб не стоять средь брошенных вещей, как отставной семейный книгочей, но, поспешив, начать свой понедельник. И вдруг – дичок, малявка лет пяти, патлатая, к тебе вполоборота с рисунка за стеклом… И – не уйти. Бумага, карандаш. Отменная работа! На заднем плане яблоневый сад, в траве пасется четвертушка-скрипка, И этот с зеленцой, с горчинкой взгляд, проросшая улыбка. Она. Ты никогда не знал такой, — тебе другие рисовались лица: А эта – на козе кавалерист-девица обуздывала волю и покой, а ведь сама – в ничьих руках синица. Она, она. Невеста и жена, провинциальная советская Джульетта, — другое имя и цена портрета, и спевшаяся с сердцем тишина. Что ей внушат, малявке лет пяти, искусствоведы, торгаши, разини? Что ей не вырасти? Что некуда идти, удешевленной трижды в магазине, тебе доверившись вполне? Но – кто ты мне? Зимняя песня Лес не шумел. Его покоил снег сугробами с московской барахолки, глазок дупла, лыжни двойной разбег и тропок разносолы, разнотолки. Здесь лапы колкие при всех тянули дрессированные ёлки. Попробуй не ответь! Из-под смолистых век стращали кабаны и даже волки… Я не чуралась их. Я – не чужак. И тёплым был рукопожатья знак, почти взаимность в нежности дремучей. Совсем ручные, бесприютны мы, все – как один несчастный случай — в еловых лапах, на краю зимы, читая по губам: бесаме мучо! Из цикла «Трамонтана» Письмо вопросительное …мидия черная, тощая тень оливы, лишь бы фланировать, лишь бы по пляжу слоняться, в бухтах-барахтах, вдоль расписанья отлива, в пене прилива, и лет чтоб обоим надцать? Ругаться по-русски? Дразнить вздорным запахом плоти, яблочной грудью, бронзовками чтоб соски — сиена и сепия — с легкой твоей руки взмывали и остро зудели в полете? Пишешь пустую грудь ради формы… А сердце? Дыбом – усы сарацина, вопросы – бровью: кто из нас — кофе с привкусом перца! — кто из нас один на один с любовью? Кто выдувал в стекле мои губы и шею? Тиражируя запахи, издавал дорогие духи? Мировой ширпотреб! Я и плакать уже не умею, хотя в детстве писала стихи. Заживо склеп сочиненный, пуст мой Пуболь! Если не слеп, не нащупать родного угла, в облипку – красная – облапила меня боль, чтоб я красной нитью по жизни твоей прошла. Твоя Galarina, короче – Gala. Письмо встречное Я к тебе, Галатея, Галенька, в караульные, в кавалеры, дай вне очереди наряд, моя муза, диктатор маленький, Бог с ней, с волей, – твои вольеры вдохновеннее во сто крат. Замордованный всякой шпаной, я, унылый, развеяться рад, но в печенках твоя метода: хищный клекот ключа за спиной и смирительной хватки свобода. Тормозну, и назад с полпути. Мне страшно писать взаперти: как после первой отцовской порки, как после смерти Гарсиа Лорки, под надзором осенней осы — вплачь растекшиеся часы, Мне страшно даже разбить яйцо. Я – пожизненное наваждение. Не жди. Не нуждаюсь в прощении, хоть у моей Богоматери – твое лицо. Печали мои утоли… До ужаса твой Dali. «В разгар студеного распада…» В разгар студеного распада воспоминания мои видны, как сильная рассада на почве детства и любви. В том опыте землеустройства мне не учесть межи и меры в прямом родстве и общих свойствах: мои – кошмары и химеры, мой – счет зерна… На поле плевел круглогодично длится сев. И – дико розов – клонит клевер ветра на знаменный распев. И ливней стебли, солнца жилы уходят в корни, не в песок, и в путь пустившийся росток на мой отеческий Восток всех обнадежит: будем живы! И, буйной порослью горда, я памятный сверяю список: лопух, и лютик, и любисток, и сплошь – татарника орда. Дом Дом, населенный пустотой, всех зазывает на постой для слез и для утех, там фокус жизни испитой и вход – как вечный понятой, но я держу тебя: постой, ты ближе всех! Темнил обманчивый объем — оконный нежилой проем — зрачком созревшей бездны. – Держи меня, раз мы вдвоем, над нами звездный чернозем, и едет крыша… Где наш дом, мой золотой, мой бедный? Пусти на снос пустые сны, в их стенах невидаль весны и нежить очага. На волосок от седины, нам бы времянку тишины на все четыре стороны, где не распустит перья пустельга. |
