Ценой огромных потерь фронту удалось эту задачу выполнить. Помимо обычных полевых войск здесь сражались морские бригады с Дальнего Востока. Помню колонны матросов в черных бушлатах и шинелях, немцы называли их «черная смерть». Проходило четыре-пять дней, и от полнокровной бригады оставалось несколько человек, которые на двух-трех санях уезжали в тыл. Дивизии за одну-две недели теряли до 80 процентов своего состава.

Хорошо известно, что зимой немцы из трупов наших солдат делали брустверы для своего переднего края, складывая их и обливая водой, так как копать, как правило, было нельзя — не давала вода, которая во многих местах была в 20–30 сантиметрах от поверхности.

Когда образовался Демянский выступ, гитлеровцы проложили туда узкоколейку, по которой подвозили боеприпасы, продовольствие, технику и т. д. Это было очень важно. Мы называли эту дорогу «кукушка». Когда приходил очередной состав, то локомотив издавал звук, напоминающий крик кукушки.

У нас такой дороги не было, подвоз осуществлялся автотранспортом. Дороги, даже в сухое время года, были труднопроходимыми, особенно в заболоченных местах. А в весеннюю распутицу местность становилась сплошным болотом, по которому транспорт двигаться практически не мог. В связи с этим к фронту была построена «лежневка». Вначале поперек пути клали сплошной настил из бревен, а на них сверху крепились продольные бревна, верхняя часть которых стесывалась. Через определенные расстояния были сделаны разъезды. По команде коменданта дороги очередная колонна машин двигалась по колее, встречные же машины ожидали на разъезде. Затем трогалась встречная колонна. Если автомашина по какой-либо причине останавливалась и не могла самостоятельно двигаться вперед, она безжалостно сбрасывалась на обочину, обычно в болото.

В связи с трудностями подвоза фронт постоянно испытывал недостаток боеприпасов и продовольствия. А весной подвоз вообще осуществлялся с большим трудом и на фронте была самая настоящая голодовка. Откапывали из-под снега убитых зимой лошадей и варили это мясо в котлах на кострах. Но и это было редкой удачей. Солдаты пухли от голода. Варили кашу из березовой коры. В общем, кто как мог выходил из положения.

Итак, в начале декабря 1942 года я прибыл на передовую. В ночное время ее нетрудно было определить. Немцы на ночь выставляли боевое охранение от каждой роты, остальные в это время спали. Боевое охранение всю ночь пускало осветительные ракеты. Так что над передовой все время была «иллюминация». У нас этого не было. Были лишь ракеты только для подачи сигналов.

К вечеру я нашел тыловые подразделения полка, куда был назначен. Они располагались в сосновом лесу, впрочем, лес там был почти сплошь. Иногда были небольшие поля, где-то были деревни и пашни. От деревень, как правило, уже почти ничего не осталось. Тыловые подразделения располагались на более высоком месте и здесь были оборудованы блиндажи.

В темноте искать штаб полка трудно, поэтому я, найдя небольшой пустой блиндаж с сухой травой, зарылся в нее и спал до утра. Утром явился в штаб полка. Меня быстро оформили и назначили на должность командира взвода связи штабной батареи 37-го гвардейского артиллерийского полка РГК. Полк был придан 1-й Ударной армии и в тот период поддерживал боевые действия 14-го стрелкового корпуса, который вел тяжелые бои.

Война есть война, некогда, да и некому было разбираться в том, что я закончил артиллерийское училище, а не училище связи. Мне коротко объяснили задачу: обеспечивать командира полка, вернее, его наблюдательный пункт (НП) и штаб полка телефонной связью с дивизионами.

У нас имелись и радиостанции, но главным видом связи был телефон. Взвод, которым мне предстояло командовать, находился в действии, то есть в боевом порядке. Естественно, что знакомиться с ним пришлось в ходе боев.

Меня проводили на НП командира полка, который находился неподалеку от переднего края наших войск. Передний край в этом месте проходил в лесном массиве, по краю болота, и, чтобы видеть противника, хотя бы его передний край, надо было лезть на высокое дерево. Поблизости от этого дерева — мощной размашистой сосны — находился небольшой блиндажик моего взвода. Он был вырыт на небольшом бугорке. Глубоко копать нельзя — вода не давала, поэтому в блиндаже можно было только сидеть. Стоять можно было согнувшись. Земляные нары были прикрыты еловым лапником, а вход закрывался солдатской плащ-палаткой. Никакого окна не было. Если надо было что-то делать при свете, то поджигался кусок кабеля, закрепленный под потолком. Кабель нещадно коптил и вонял горелой резиной, но кое-какой свет был. Сверху блиндаж был накрыт жердями и хвойным лапником. Ночью спали вповалку, даже повернуться можно было только с трудом.

Здесь на НП находилось два отделения. Одним отделением командовал сержант Кольченко — призванный из запаса комбайнер из колхоза где-то в Саратовской области. У него верхняя губа была рассечена глубоким шрамом. Несколько месяцев назад он попал в плен к немцам, здесь же, на СЗФ, и рассказывал, как конвоиры отвели группу пленных на несколько сот метров в сторону и во время движения расстреляли. Кольченко пуля попала в затылок, затем, выбив ряд зубов, вышла через верхнюю губу. Потеряв сознание, он упал в кювет, куда упали и остальные расстрелянные. Очнулся ночью. Ему удалось выйти к своим. Вылечившись в госпитале, он был назначен во взвод командиром отделения. Это был обстоятельный мужик где-то около сорока лет. Я был более чем в два раза моложе его, и он мне особенно на первых порах многое подсказывал и помогал.

Вторым отделением командовал сержант, которого все во взводе называли Зиной. Я тоже так его называл, считая, что это его фамилия. Но вскоре, когда мы отмечали Новый, 1943 год, я узнал, что это была кличка. На фронте всем выдавали по 100 граммов водки в день. Не всегда ее доставляли, да и не всегда было время и условия выпить ее, к тому же командир полка распорядился, чтобы тем, кто находился на передовой, выдавать по 150 граммов, за счет тыловиков. К Новому году у нас набралось по фляжке на каждого.

Поздно вечером в блиндаже под свет кабеля соорудили «праздничный стол». Где-то взяли пару ящиков из-под снарядов, накрыли их плащ-палаткой, открыли банки с консервами. Тогда большой популярностью пользовалась американская тушенка, которую солдаты в шутку называли «вторым фронтом».

Собрались в блиндаже все свободные от дежурства на телефонных точках. Всего было четыре-пять человек и я. Я еще, по правде говоря, не пил, только глотнул раза два и сидел слушал солдатские байки. Мои подчиненные после выпивки хвалились друг перед другом о воровских делах. Один рассказывал, как ограбил универмаг, другой — сберкассу и т. д. Сержант Зина слушал, слушал, потом, ударив ложкой о ящик, заявил, что он был атаманом банды на Холодной горе в Харькове. Там есть такой район и сейчас. Я сидел в углу и думал: куда я попал — не взвод, а бандитская малина.

Угомонившись, все улеглись спать, вместе с ними и я, думая, что многое из того, что я слышал, они сочинили. Но в последующем у командира батареи (им был старший лейтенант Корейша) я узнал, что это было правдой. Полк летом получил пополнение, прибывшее арестантским эшелоном из мест заключения. Все они были уголовниками и ни одного политического. Забегая вперед, надо сказать, что воевали они хорошо. Очевидно, их реактивная натура и бандитские привычки находили выход в солдатской вольнице.

Однажды я заметил, что один из солдат прячет от меня лицо, которое было порядком разбито, почернело и опухло. Попытки выяснить, в чем дело, заканчивались заверениями солдата в том, что во время обстрела он упал и ударился лицом. Такое вполне могло произойти. Но, подозревая, что тут что-то не так, я начал допытываться у Зины: «В чем дело?» Он сначала замялся, но потом рассказал, что этот солдат — бывший вор-карманник. Они, бывшие настоящие воры и бандиты, презирали таких. Но дело было не в этом. Он был уличен в воровстве пайки хлеба, за что и был избит.