На следующее утро я продолжал пристрелку реперов. Подаю команду на установку дирекционного угла на цель, уровня, прицела и т. д. Подаю команду: «Огонь!» Внимательно наблюдаю за районом, где находится репер, там должен появиться разрыв. Местность там сравнительно ровная, очевидно пахотное поле, но сейчас все занесено снегом, на его фоне разрыв должен быть хорошо виден. Время полета снаряда — несколько секунд. Прошло около минуты, а разрыва нет. Звоню по телефону на огневую позицию, спрашиваю, был ли выстрел. Телефонист отвечает неуверенно, что вроде бы был. Вызываю к телефону Дыминского, задаю тот же вопрос и получаю тот же ответ. Я спрашиваю: в чем дело, почему неуверенный доклад? Если выстрел был, значит, затвор должен открыться. У этих орудий затвор при выстреле открывается автоматически, при этом для работы автоматики используется энергия отката ствола при выстреле.
Дыминский докладывает, что затвор орудия закрыт и из ствола потихоньку идет дым. Я подумал, что, может быть, это затяжной выстрел, такой случай возможен, когда отсырел пороховой заряд. Приказываю отвести расчет от орудия в укрытие.
Прошло несколько минут, вновь вызываю Дыминского. Он докладывает, что никаких изменений нет, дымок по-прежнему потихоньку идет. Я приказываю открыть затвор вручную. Через несколько минут Дыминский отвечает, что затвор не открывается. Я знаю, что это возможно, когда заряжающий с силой досылает снаряд в ствол, при этом медный ведущий поясок врезается в нарезы ствола и затвор открывается с трудом. Учитывая неопытность Дыминского, приказываю ему расчет от орудия убрать и посылаю на огневую позицию артиллерийского мастера, который в этот момент был здесь, в деревне.
Прошло больше часа, пока артмастер добрался до огневой позиции. Вскоре он докладывает мне по телефону, что все в порядке, можно продолжать стрельбу. Я, естественно, спросил: «Что случилось?» Он ответил, что ничего не случилось, выстрел был, но так как это был первый выстрел в этот день, а температура воздуха порядка минус 10–15 градусов, то стеол (жидкость в тормозе отката и накатнике) загустел, откат произошел неполный, затвор не открылся и гильза не вылетела из казенника.
Я приказал внимательно осмотреть канал ствола и гильзу, а сам думаю: «Куда же улетел снаряд?» В таком случае должен быть недолет. Я учитывал такую вероятность и установку прицела увеличил на 200 метров, но разрыва не было. Может быть, снаряд не разорвался?
Вскоре артмастер доложил, что ствол в порядке, но гильза от снаряда для полкового орудия. На фланце гильзы есть выточка, свидетельствующая об этом, но на нее не обратили внимания.
Я все понял. Дело в том, что калибр полкового орудия — 76-мм, как и у нашей дивизионной пушки, но у нее короткий ствол и заряд уменьшенный. Боеприпасы от полковой пушки подходят к нашей. Быстро определяю по карте, куда мог улететь снаряд. Получилось, что он не долетел до нашего села. И то хорошо, что не по селу ударил. Но потом, в случайном разговоре, я узнал, что снаряд упал на огневую позицию батальонных минометов. К счастью, в этот момент у минометов никого не было и никто не пострадал, а для меня это был урок.
Вызываю к телефону Дыминского и делаю ему внушение, чтобы внимательно относился к обязанностям старшего офицера, проверил лично все орудия и боеприпасы и не стеснялся спросить, что не знает, у сержантов и солдат расчетов. Дыминский вновь слезно просит освободить его от обязанностей старшего офицера. За несколько часов пребывания в этой должности, говорит он, натерпелся неприятностей больше, чем за все время пребывания в прежней должности, хотя она тоже не сахар: все время на передовой, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я подтвердил свое обещание, но пока потребовал от него выполнять обязанности старшего офицера. Дальнейшая стрельба батареи проходила без осложнений.
После войны, в 80-х годах, когда мой младший сын Евгений учился в Киевском высшем военном авиационном инженерном училище, я приезжал к нему в гости и разыскал в Киеве Дыминского, который работал в Верховном Совете Украины и занимал там довольно солидный пост начальника наградного отдела. Жил он в правительственном доме на Русановской набережной Днепра. Мы встретились, вспоминали фронтовую жизнь, в том числе и тот эпизод, о котором я рассказал здесь. Дыминский запомнил его во всех подробностях. Посмеялись, посидели за бутылкой коньяка, вспоминая прожитое за годы войны и своих однополчан, живых и мертвых.
В тот же злополучный день произошел еще один запомнившийся случай, едва не стоивший нам жизни. Закончив стрельбу, я слез с крыши, где находился мой НП, и пошел в дом, где мы жили с капитаном Юрченко. Он был в комнате, писал письмо своей жене. Он писал ей довольно часто, и почти в каждом было стихотворение, которое он сам сочинял. Стихи, конечно, были наивные, но от души. Он иногда давал мне их читать.
Время было обеденное. Мой ординарец с минуты на минуту должен был принести котелок с обедом. Я сел за стол напротив окна и углубился в свои записи стрельбы. На НП было холодно, руки замерзли, и надо было расшифровать и записать все расчеты и данные по стрельбе. За окном во дворе, метрах в 20–25 от наших окон, хозяин дома смолил заколотого кабана. Неожиданно раздался резкий свист снаряда. Мы хорошо знали по звуку, что этот снаряд летит к нам. Мгновенно упали на пол под стол. Это и спасло нам жизнь.
Снаряд разорвался во дворе, неподалеку от лежавшего кабана. Взрывной волной выбило оба наших окна вместе с рамами. Осколки изрешетили всю стену, возле которой мы сидели. Штукатурка с потолка и стен во многих местах обвалилась, комната наполнилась пылью и дымом.
Мы быстро выскочили из комнаты во двор и выбежали на улицу, второй снаряд мог попасть в дом, тем более если будет огневой налет. Отбежали метров сто до бункера под домом, где был мой НП. Дверь его была обращена в сторону, откуда прилетел вражеский снаряд, поэтому мы укрылись за стенами дома с другой стороны от входа в бункер. Оба мы были с ног до головы в известковой пыли, но сейчас было не до того. Подождали минут пятнадцать, к нашему удивлению, выстрелы не повторились.
Мы пошли к дому, где оставались наша одежда и нехитрые предметы нашего гардероба. Картина была страшной: взрывом все во дворе разметало. Судя по воронке и силе взрыва, это был тяжелый снаряд калибра 155 миллиметров. Попади он в дом, от него остались бы одни развалины. Взрывом кабана разнесло в клочья, куски мяса прилипли к стенам дома и висели на деревьях возле него. Вся стена была изрешечена осколками, неподалеку лежал хозяин дома с оторванной ногой, истекая кровью. Как он сумел в горячке, без ноги, пробежать, вернее, проскакать метров двадцать пять на одной ноге, трудно сказать. Он был без сознания. Мы пытались оказать ему первую помощь, но ни опыта, ни средств для этого у нас не было, к тому же вскоре прибежал санинструктор с сумкой и начал оказывать раненому первую помощь, убедившись, что мы не пострадали. Мы с трудом нашли свои вещи и ушли в другой дом, где находился старшина моей батареи со своим хозяйством.
10 февраля 1945 года поздно вечером в один из домов на той окраине, где располагалась моя батарея, неожиданно вошли в дом три человека с оружием, которые отрекомендовались разведчиками партизанского отряда, действовавшего в горах, по ту сторону реки Грон. Им необходимо было связаться с нашим командованием.
Командир батальона выделил им двух сопровождающих и направил в штаб своего полка. Как потом мне стало известно, партизанская бригада, о которой идет речь, получила приказ перейти линию фронта и войти в состав действующих войск на этом направлении. Основу партизанского отряда составляли десантники во главе с командиром отряда подполковником Авдеевым. В тылу противника к ним примкнули чехословацкие патриоты и те, кто ненавидел фашистских оккупантов, из других стран Европы. Так что отряд был интернациональным, к тому же, как потом стало известно, кроме партизан, в отряде было довольно большое количество пленных, в основном из числа венгров. Венгрия воевала против нас на стороне фашистской Германии.
