— Ной, ты, кажется, собирался к Ноеме, — сказал отец уважительным голосом, предупредительно открыв дверь.

Прихватив глиняные таблички со знаменательными датами, я неохотно вышел из дома. Снаружи заглянул в окно: отец, усадив мать на пальмовый пенек, что-то горячо втолковывал ей. Она покорно опустила глаза и с провинившимся видом теребила в пальцах край фартука.

Я прошел садом и через невысокую каменную стену заглянул во дворик соседнего дома. Ноема в черном домашнем одеянии застыла с опущенными в пенное корыто руками. На фоне сохнувших белых простынь она походила на какой-то древний знак, смысл которого не угадывался. Девушка читала мелом написанный на стене текст. Я очнулся, когда Ноема продолжила стирку и легко перепрыгнул через стену.

— Что это? — спросил я про меловой текст. Ноема смущенно улыбнулась.

— Никак не могу запомнить Енохову молитву, вот и написала ее на стене.

Отец Ноемы у другого угла дома колол дрова. Топор раздавался очень редко. Человек, которому не хватало воздуха, двумя руками поднимал чурбак, ставил его на пень, брал в руки топор, до того прислоненный к дубу, медленно, очень медленно поднимал его и, обессиленный, опускал. Чурбак половинился с сухим трескучим звуком, как-то зигзагообразно, точно невидимая молния, рассекающим воздух, которого так не хватало дровосеку. Он долго отдыхал, поставив топор к дубу и прислонившись к нему спиной, смотрел в небо. Потом брал двумя руками ополовиненный чурбак, тщательно устанавливал на пень и отнимал от дуба топор… Положив два полена в поленицу, отец Ноемы отдыхал, сидя на крылечке. Я слышал тревожное дыхание. Я не раз предлагал свою помощь, но человек, которому не хватало воздуха, всегда отказывался от нее.

Перечитывать глиняные таблички с историей объединенного человечества никакого желания не было. Мы гуляли по саду. Было ясно, вечернее солнце еще пригревало.

— Ты когда-нибудь думал, Ной, почему Адам возле своего земного дома насадил сад?

— Наверное, Адам тосковал по райскому саду.

Ноема срывала с деревьев яблоки, до которых могла дотянуться рукой.

— Енох насадил свой сад как подобие Адамова сада. Енох знал, какой сад Адам пытался воссоздать.

— Мы с тобой как бы в раю?

— Я хотела угостить тебя яблоками, — улыбнулась Ноема, — но после твоих слов, Ной, мое угощение становится весьма двусмысленным.

— Но этот сад уже не похож на райский. И не потому, что местами запущен…

— В детстве я смотрела на него счастливыми глазами. Я знала, что здесь каждое дерево посажено Енохом в честь новорожденного. Приходя в возраст, дети любили весь сад, но за своим деревом ухаживали с трепетом.

— Мой дед Мафусал, когда гостит у нас, по вечерам уединяется под своим деревом, — поддакнул я Ноеме. — Его дерево — самое старое в саду.

— Но потом я узнала, что в годы тиранства почти все дети Еноха были истреблены. И теперь я не могу без грусти смотреть на деревья.

— Когда мы вернемся из города, мы обиходим этот сад, — восторженно пообещал я Ноеме. — Мы узнаем название его уголков, ибо какое-нибудь хранилище бережет для нас тайну райских названий. Этот сад мы превратим в алтарь и будем служить в нем как в святилище!

— Я стану помогать тебе, Ной, если, конечно, буду нужна тебе. — Ноема грустно улыбнулась и прикрыла веки. И угостила меня яблоками.

— Что значит, «если буду тебе нужна»? — спросил я, принимая яблоки. Одно выпало из моих рук и, когда я поднимал его, выпало другое. Огибая скалу, мы спустились к нашему любимому месту и уселись на поваленное дерево. С него хорошо просматривалась скала, обросшая плющом так густо, что заплетенные им окна угадывались с трудом. До сумерек зубрили мы знаменательные даты в истории объединенного человечества. Яблоки хрустели на моих зубах. Я не жалел их и кидал увесистые огрызки в густые кусты у тропинки.

— Подумать только, со дня вознесения Еноха до моего дня рождения прошло всего-ничего: шестьдесят семь лет, — но как изменился мир! Как прорвало: десятилетиями ковали метеоритное железо, и вдруг… все уже привыкли к железной дороге, будто к чему-то обыденному. — Иногда кажется, что кто-то взаправду нашел книгу Еноха со знаниями ангелов!

Ноема отвернулась, будто ей стало со мной неинтересно.

Я приписал ее обиду своим последним словам и попытался оправдаться:

— Я верю, Ноема, что Енох учил относиться к достижениям каинитов беспристрастно, но все же они впечатляют!

Ноема молчала.

— Что случилось? — спросил я.

— Мне не хочется ехать в город, — доверчиво призналась Ноема.

— Ты не хочешь ухаживать за детьми?

— Дело не в этом… Я боюсь города! Там крадут людей и потрошат их, чтобы добыть здоровые органы для богатых.

— Сказки! — прервал я самоуверенно. — И все-таки ты чего-то не договариваешь.

— Ной, — встрепенувшись, сказала Ноема, — иногда ты ведешь себя так, будто меня рядом нет! Ты даже не угостил меня яблоками!

Я растерялся.

— Что же ты ничего не сказала, — пролепетал я, понимая по голосу Ноемы, что дело совсем не в яблоках, а в чем-то другом. Голос ее стал тоньше, а внутри как бы натянулась невидимая тетива — вот-вот порвется. — Ты можешь сказать, что тебя обижает? — Я пытался быть строгим. Я встал и повернулся к сидящей Ноеме лицом. Тетива внутри Ноемы беззвучно порвалась. Ноема опустила глаза и заплакала. Слезы обильно потекли из ее бирюзовых глаз.

— Между вознесением Еноха и моим днем рождения, Ной, тоже шестьдесят семь лет. Мог бы… — Голос ее порвался, как только что порвалась внутри Ноемы невидимая тетива. — Да разве мне хочется яблок? — Она решительно встала и подняла на меня глаза, исполненные слез. — Но неужели я не стою того, чтобы мне предложить яблоко? — Она смотрела на меня сбоку и снизу, и лицо ее было покорным и робким. — Мне пора, пропусти меня, Ной! — Она не хотела уходить, но уже сказала «мне пора» и должна была уйти. И я не хотел, чтобы она уходила, но стоять вдвоем становилось тягостно. Ноема сделала шаг в сторону, чтобы обойти меня.

— Ноема…

— Слава Богу, Ной, ты вспомнил мое имя! Наверное, его очень трудно произнести.

— Хочешь, я нарву тебе яблок? — Я чувствовал себя виноватым. И еще эти писклявые комары! В бирюзовых глазах Ноемы я вдруг заметил робость. Она ужалась и как-то сразу подурнела, а в меня вошла уверенность, хотя я понимал, что за моей спиной происходит нечто странное, может быть, даже жутковатое.

— Мне страшно, Ной! — прошептала Ноема. — Кто-то ходит с факелом по пещерным комнатам!

Я медленно повернул голову и глянул по направлению тревожного взгляда Ноемы, но огней в окнах скалы не увидел. Стало призрачно-тихо, только сверчок обволакивал своим стрекотанием всю округу.

— Проводи меня, — боязливо попросила Ноема.

За шестьдесят семь лет до моего рождения, как гласит допотопное предание, Тувалкаин занедужил, и был как какое-нибудь бесчувственное дерево. Жрецы каинитов упражнялись возле его одра, но тщетно. Тувалкаин на глазах хирел, точно яд проник в его тело. Лицо Тувалкаина заметно постарело в болезни, усохло, глаза потускнели.

И был день, и пришли близкие к одру Тувалкаина, ибо жрецы сказали, что он может умереть.

— Что с тобой, сын мой? — спрашивала Цилла, мать Тувалкаина. Он испугался: голос матери казался чужим, ибо говорила она басом. Собравшись с силами, Тувалкаин выдохнул из себя:

— Енох победил меня. И дыхание мое, будто не мое, а чужое.

Приходила к нему сестра, Ноема-жрица.

— Что с тобой, брат мой? — Но Тувалкаин не узнал голоса сестры, ибо говорила она с гортанной хрипотой. Больной задержал взгляд на плотоядном рту Ноемы-жрицы и испугался, когда до него дошло, что голос не совпадает с движением губ.

— Енох победил меня, Ноема, и я не знаю, как мне дальше жить, — срывающимся шепотом говорил Тувалкаин. — Помнишь, сестра, в юности мы мечтали построить свободный город — город, где прекратилась бы вражда между сифитами и каинитами, город, где религиозные верования объединились бы в одну религию, и все люди стали бы жить как братья. Но вот Енох читает молитвы своему пастушескому Богу, идолы наши разливаются водой, и многие из каинитов кричат: «Бог Еноха, помоги нам!»