Пришел к Тувалкаину брат его, Иавул-музыкант.

— Что с тобой, брат мой? — спросил он, и Тувалкаин не узнал братнина голоса, ибо на его донышке слышался голос чужой.

— Енох победил меня… И дыхание мое, будто не мое, а чужое.

— Музыка в тебе аритмична, Ту! — сказал Иавул-музыкант. — И я сыграю для тебя, чтобы мелодия флейты привела в гармонию мелодию твоего тела.

Иавул играл для брата на свирели, но больной со страхом взирал на обезображенное в натуге лицо музыканта и ничего не слышал.

— Ты хочешь вылечить меня, брат, но твоя флейта не поможет мне, потому что ты не любишь меня. И эта нелюбовь лукаво просачивается через твою музыку.

Приходили к Тувалкаину дети и внуки и вопрошали:

— Что с тобой, отец наш? — И плакали, жалея отца.

И пришел к Тувалкаину отец его Ламех, который убил Каина. Наружность у Ламеха была выдающаяся. Казалось, он с трудом несет на плечах свою шарообразную лысую голову. Лицо у него было суровым и спокойным, как у покойника. Он не жалел сына, а сказал:

— Я знаю, как помочь тебе, Ту! — Тувалкаин вздрогнул, ибо ему показалось, что не отец говорит, а Каин с того света. Тувалкаину показалось, что слова идут не изо рта Ламеха, а от кого-то невидимого рядом. Обыденный солнечный луч, пройдя зеленым оконным витражом, окрашенный, ударил в глаза Тувалкаину. — Я не так умен, как ты, но порой и таким, как я, в голову приходят нужные мысли. Твоя болезнь от того, что ты не знаешь, как тебе выйти из создавшегося положения. — Ламех расхаживал перед одром Тувалкаина. — Я помогу тебе! — Голос был крепким и решительным. Слюна кипела в уголках мясистого ярко-красного рта. На иссиня-лиловых недавно выбритых щеках Ламеха играли желваки. — И ты построишь свой город, о котором мечтал всю жизнь, где люди будут жить свободно и творчески (и каиниты, и сифиты), но сперва, Ту, надо все запретить! Все — и каинитских богов, и пастушеского Бога! — Повернулся к родственникам и крикнул не своим голосом: — Всем выйти! — И все, повинуясь гневному окрику, послушно вышли. — А ты, Иавул, останься. Ты — мой сын, и ты должен знать об этом разговоре.

— Мне нужны виновные, очень много виновных, — расхаживая, продолжал Ламех, — ибо твой свободный город смогут построить только люди несвободные. В каждом человеке, если хорошенько поискать, найдется какая-нибудь гадость, за которую можно отправить на исправительные работы. А если этой гадости в человеке нет, его надо поставить в такие условия, чтобы она имела место быть. И тогда за нее отправить на исправительные работы. Понятно, что ты, Ту, не способен на такое, но на это способен я. И я помогу тебе. Многие умрут на строительстве твоего светлого города, в том числе и те, кто видел, что произошло на богослужении у заброшенной штольни. Отныне мой меч — закон! Смятение охватит всех и вся! И будут думать, что жизнь пошла вразброд. А когда твой город будет построен, ты развенчаешь меня и мое правление. Скажешь, что в меня вселился Каин. Чем больше жестокости от меня, тем благороднее будет выглядеть твоя миссия, Ту! А я, твой отец, не могу позволить себе быть добрым, даже казаться добрым, что иногда необходимо для властьпридержащих. Сифиты еще не забудут, что они сифиты, а каиниты не забудут, что они каиниты, но после меня это потеряет значимость. Ты разрешишь им говорить правду! Пусть они захлебнутся в своей правде! А когда они ей пресытятся, можно будет пару хороших слов сказать и про меня, ведь город будет построен, и люди заживут сыто. И поверь, Ту, многие будут вспоминать о железных временах Ламеха с грустью. Потом разрешишь возродить религиозные культы. Естественно, сифиты будут служить под нашим надзором. Пусть твои жрецы, Ту, хорошенько подвигают мозгами. Надо всех — всех! — приучить к нашим ритуалам. Ты задумал объединение с сифитами, а до сих пор не понял, что потянуло их к нам еще до того, как ты задумал объединение.

— Наши женщины? — спросил Тувалкаин своим голосом.

— Женщины? — Усмешка исказила лицо Ламеха. — Ты свой ум совсем потерял! Твои металлические наконечники для стрел! Сифиты сами пришли покупать их! Сами! И просили!!! Ты ковал их тогда своими руками. Я тогда восхищался и гордился тобой! И любой отец гордился бы таким сыном, как ты, Ту! Ты создал вещи, которые будут жить в веках, но ты сам не сознаешь, что в эти вещи вложил себя. И людям нужны не только эти вещи, но и частичка тебя, живущего в этих вещах. Ты нужен и сифитам! Через вещи, которыми они пользуются, они принимают в свою жизнь и тебя. Мне немного странно говорить тебе об этом, Ту, тебе — жрецу высших посвящений. Но иногда разум и таких, как ты, немного замыливается повседневностью. Ты еще не покорил сифитов, но существенную часть их жизни подмял под себя. Не думая и не заботясь об этом. Ты просто делал свое дело. Ты и сейчас не осознаешь всю важность того, что сделал. Твои наконечники для стрел, Ту, больше, чем просто наконечники. Твоя черная металлургия, Ту, больше, чем просто черная металлургия… Сейчас ты немного не в форме. Это ничего, это пройдет… Ту, сделай куплю-продажу ритуалом, введи ее в наши обряды, и тогда твоя власть над людьми станет безграничной. Послушай отца, Ту! Куплю-продажу…

— Может, еще не поздно остановиться, отец? — надломлено сказал Тувалкаин, но сказал неуверенно, даже робко.

— Я делаю это ради тебя, сын мой, ради всех каинитов! А ты продолжай двигать свою науку — терпеливо, скромно, незаметно, без помпы, к которой ты стал уклоняться. Внедряй науку в сознание людей, чтобы со временем они (и сифиты, и каиниты) привыкли к ее благам, чтобы они не могли представить себе жизни без нее. Открывай школы!!! Я тебе помогу. Наши школы! Только без богов и без Бога! Не смущайся, что подавляющему большинству людей эти знания в жизни никогда не пригодятся. Все должно быть подчинено одной цели: строительству нового города, воспитанию нового человека. Тебе потом легче будет отпускать узду. Временно установится власть грубой силы. Да, разрушится современный миропорядок — ты потом восстановишь. Позови всех сюда! — грубо приказал Ламех Иавулу, точно слуге, и Иавул позвал родственников.

Когда они робко вошли, Ламех осмотрел всех приветливым взглядом, будто любил их чистой грустной любовью: жену свою Циллу, дочь свою Ноему-жрицу, ее мужа Ксанта и всех остальных.

— Повторяйте за мной! — приказал Ламех взволнованной кучке. — Нет никаких богов! Есть только один бог — Ламех-каинит!

Все молчали.

— Или вы не согласны со мной? Ты, Ксант, почему не повторяешь?

От обиды и унижения все тело Ксанта дрожало.

— Потому что вы не бог, господин. — При этих словах Ксанта все как-то приободрились. И женщины негодующе подняли подбородки. Быстрый меч Ламеха перерезал Ксанту горло.

— Повторяйте за мной, — тихо сказал Ламех голосом Каина: — Нет никаких богов…

— Нет никаких богов, — повторили люди с поглупевшими лицами.

— Отныне есть только один бог…

— Отныне есть только один бог…

— Ламех-каинит!

— Ламех-каинит!

— Хорошо, что вы быстро поумнели… Все свободны! Да, кто не согласен с тем, что он здесь говорил, но не решился высказаться, может идти по правому коридору. Моя охрана сделает с вами то же, что я сделал с Ксантом. А кто согласен с тем, что он здесь говорил, может идти по левому коридору. — И устало прошептал шепотом Каина: — Вон отсюда!

Родственники засеменили к дверям.

— Ты, Иавул, останься! — приказал Ламех, застыв над трупом Ксанта. — Вот так-то, Ту, на одного свидетеля твоего позора у заброшенной штольни стало меньше. Слишком много он болтал о том, как по молитве Еноха водой разлились идолы каинитов.

Вошла бледная Ноема-жрица. Ламех оглянулся на запах ее духов. Она благоухала, как благоухает увядающая роза. В ее лице, уснащенном пудрой, — растерянность и мольба. Дрожь ее тела передавалась тканям, в которые она была завернута.

— Отец, — с нудной учтивостью сказала Ноема. — Левая дверь заперта! — Она смотрела на отца через вогнутое стенное зеркало, и оно искажало лицо Ламеха. Его отражение расплывалось, расплывалось, и вдруг к страху своему Ноема угадала, что стоит с отцом лицом к лицу.