— Видно, этот паук — орудие Господа и послан с поручением наказать какого-нибудь негодяя.

Через городскую площадь трудно было протиснуться. Толпа распирала ее. Беспокойные мальчишки то и дело пересаживались на ветках деревьев, уступая место другим.

— Что здесь происходит? — спросил я у полного кислолицего горожанина. Он с показным пренебрежением покосился на меня. Все же решил сделать одолжение и выдавил из себя:

— Да посекут плетьми дюжину баб, чтобы другим неповадно было.

— А что они натворили? — полюбопытствовал я.

— Ты не горожанин?

Я показал жетон.

— Нищих подкармливали, — учительским тоном сказал кислорожий.

— И за это пороть?

— Да за это убивать надо! — пошутил собеседник и сам засмеялся своей шутке. Смеялся до обнажения зубов.

Рядом со мной мальчишка продавал певчую птичку. Он привязал к ее лапке нить. Когда она ослабевала, птичка взлетала в небо, думая, что освободилась, но мальчишка снова натягивал нить и снова возвращал птичку на землю.

— Посмотри, как этот парень управляется с птицей! — услышал я сзади себя спокойный властный голос. — В этом смысл твоей службы.

Я обернулся. Карета, запряженная ангелами, тронулась, и в окошке я успел разглядеть круглые рыбьи глаза и вытянутую к небу малиновую лысину.

Тут на площади под конвоем появилась позорная повозка с женщинами. Они держались друг за друга. На повозку взошел палач в красном хитоне и в остроконечном красном наглавнике. Он схватил за руку одну из женщин, резким движением вытащил ее из боязливо сбившейся кучки. В наступившей тишине, оттеняемой шелестом листвы на ветру, раздался голос палача — голос человека, который не заснет, если не сделает свое дело.

— Человек без золота — это не человек! Это недочеловек! Это животное! Это хуже животного! В нашем городе никому не позволено подкармливать нищих! — Выражение его лица сохраняло суровость, но похоть от предвкушаемого удовольствия, которое доставляло палачу порка беззащитных, уже просачивалась в голос.

Поднялся одобрительный галдеж. Палач снова обратился к толпе сочным сильным голосом:

— Накажем милосердную?

— Накажем! — отовсюду закричали городские люди. Палач держал за руку Ноему. Губы ее шептали молитву. Циничные руки палача сорвали верхнюю одежду с несчастной. Ноема съежилась.

Преодолевая сопротивление толпы и неодобрительное бурчание, я пробрался к повозке и вскочил на нее. Разорванное платье Ноемы, как флаг, билось в сильных руках палача. Глаза Ноемы были закрыты, из-под коричневых век текли слезы, а с влажных губ слетали слова молитвы. Из толпы выкрикнули:

— Это что еще за придурок?

Я вырвал Ноему и ее платье из растерянных рук палача. И тут увидел летящего паука с белыми точками на спинке. Железная ручища схватила меня за плечо — я застонал от боли и согнулся, но тут увидел, как паук тронул жалом ногу палача между ремнями сандалий, и он закричал так, как кричат корни мандрагоры, когда растение вырывают из земли.

Мы спрыгнули с повозки и бесконечно долго бежали на пятящихся растерянных людей. Поздно горожане забили тревогу и бросились вдогон.

Утром в высокой пшенице дождались мы возок, запряженный двумя лошадками. Добрый возница взял нас, приветливо улыбнувшись охапкам васильков в наших руках. Мы ехали в глубокой полевой тишине и плели венки. Ветровые волны меняли цвет поля, будто над ним пролетали невидимые ангелы, которые непостижимым образом оставляли на злаках свои следы. Мы уморились и дремали, положив головы на васильки. В повозке жили мураши, и мы терпели их щекотание, чтобы не отодвигаться друг от друга. Я все-таки решился рассказать Ноеме о том, о чем хотел рассказать в неусыпном ночном разговоре — я рассказал о папирусе, который прочитал в хранилище. Когда Ноема узнала о содержании Енохова послания, она погрустнела.

— Здесь что-то не так, Ной! Это противно тому, чему учил Енох! Не мог он оставить никакого тайного учения. Енох приходил к людям с открытой душой и чистым сердцем, а не для того, чтобы оставить какое-то тайное учение… Ной, я боюсь за тебя! Ной, не возвращайся в город!

— Какой уж теперь город!

— Я вообще не понимаю, как в городе может существовать храм сифитов! Будут ли священники читать проповеди?.. Я подкармливала нищего калеку: он угодил в колесо водяной мельницы. Он не может работать, но никто не подает ему, потому что по закону города милосердие наказуемо. Это въелось в сознание горожан. Я пыталась объяснить нищему, что так быть не должно, но он соглашается с теми, кто считает его животным. А он знает, Ной, что большие богатства люди стяжали грабежом. Иногда становится жалко всех горожан: ими овладела страсть к золоту. Есть ли оно у них, нет ли его, без него они не представляют своей жизни. Ни молитвы, ни поста, ни сокрушения сердечного — только деньги! Они всех увлекают ко злу, даже нищих калек, у которых их нет! Енох учил: даже если человек сказочно богат, он всегда должен помнить, что в миг может стать бедным. И тогда бедность и все тяготы, связанные с нею, не сломят этого человека. Он может до смерти оставаться богатым, но напоминание самому себе о возможной жизни в бедности ценно в очах Господа.

— Какая пшеница уродилась! — с восхищением сказал возница. — И не первый урожай за этот год! А еще говорят: Бога нет! Глупые люди! Кто же все это произрастил? — И обернулся, надеясь получить от нас слово согласия. Мы согласно кивнули и почему-то заулыбались.

— Ты помнишь легенду о человеке, который спасется в потопе? — спросил я у Ноемы.

— Помню, только это не легенда, Ной, а откровение, оставленное Енохом.

— Ты не помнишь имени человека, который спасется в потопе?

— Помню, его имя — Ной, — разве ты не знал об этом?

— Не знал, пока Мафусал не сказал мне.

— И что он еще сказал? — шепотом спросила Ноема.

— Еще он сказал, чтобы я не обольщался и не воображал, что спасусь в потопе, — как можно суше проговорил я. — И чтобы я не ждал потопа, а то жизнь моя будет бесполезной, потому что никакого потопа не будет.

Ноема посмотрела мне в глаза и серьезно сказала:

— А я верю, что ты и есть тот самый Ной, который спасется в потопе!

— Так думаешь ты одна, — смущенно пролепетал я.

— Это не так уж и мало, если учесть, что об этом вообще мало кто думает… И еще, Ной, я хотела сказать: никогда и не в чем не будет тебе от меня отказа!»

В этом месте сатир изрядно попортил пергамент. И я — один из ангелов, которых Господь послал на служение людям, сохранил несколько отрывков, которые делают понятным последующий текст. Надеюсь, что утраченное проявится в несказанном свете пакибытия.

«…мои родители и отец Ноемы лучшего не желали, и вскоре при свете брачных факелов мы сели за скромную трапезу…»

«…из осторожных застольных рассказов я узнал, что отец Ноемы, священник-сифит, отбывал за веру свой срок в карагодском мучилище. Один разбойник, развращенный бесами, проиграл отца Ноемы в карты и должен был убить его. Но зарезать священника не удалось. Он схватил вгорячах какую-то болванку и ударил картежника по голове. Священнику дали еще один срок, уже не за веру, а за убийство. Он скорбел, что не выдержал и пролил человеческую кровь и теперь не может участвовать в богослужении. Но эта задержка на исправительных работах познакомила священника с матерью Ноемы…»

«…мать Ноемы в карагодском мучилище виделась с моей бабкой по отцу — Лией, первой женой Мафусала. Лия с рудников не вернулась и…»

«…когда из города нагрянул мой дед Мафусал. Он был возмущен и устроил в нашем доме такой скандал, что не только отец, но и мать, которая не хотела отпускать меня в город, выпив от свекра поругание, отступила перед его натиском.

— Да там на нашем Ное чуть ли не все закручено! — голосом житейской гордости вещал Мафусал. — И восстановление жертвенника на месте последнего вознесения Еноха, и очистка пруда, и установка памятника. Чуть ли ни сам скульптор Нир ваять будет! И-и… — Мощный кулак Мафусала делал круги над его золотокудрой головой, умножая уважение ко мне, хотя трудно было вылущить из услышанного смысл. Родители мои робко топтались на месте. Во всяком случае, мне так казалось. Что топтались и что топтались робко. И, как мне думалось, не без уважения и не без гордости посматривали на своего сына, рожденного в первобрачный год. С согласия Ноемы я изъявил готовность вернуться в город…»