— Только свою музыку.

— Тут надо еще выяснить, насколько она твоя. Я не хочу тебя обидеть! Даже в услышанном в инобытие ты вкладываешь много своего. Когда в годы тиранства ты писал гимн Ламеху-богу (усмешка), ты вложил в бравую мелодию нечто свое. Оно как бы между звуков, в паузах. И еще в чем-то, чего я не могу выразить словами. Это сила, Иавул! Ламех долго не протиранствовал. В этом есть доля и твоей музыки.

— У тебя странный взгляд на нее. Музыка дает человеку ни с чем не сравнимую радость. Музыка выше всех человеческих распрей, в том числе и религиозных. Даже Енох-сифит говорил о нечто таком, что выше молитвы. Может, он говорил о музыке? Ни одна молитва так глубоко не проникает в человека, как музыка!

— Насколько я разбираюсь в молитве, она направлена скорее во вне, чем в человека, хотя сифиты и утверждают, что пакибытие внутри нас, и мы все время носим его с собой.

— Как часто мы стали упоминать сифитов! Если всех людей научить слушать музыку, то они объединились бы без всякого принуждения.

— Твои последние слова наверняка понравятся Тувалкаину.

— Уже само наличие музыки в нашем мире говорит о присутствии божеств в нем, — продолжал Иавул, не обращая внимания на ироническое замечание брата. Иавул нежно взял в пальцы флейту и, размяв губы, заиграл мелодию, которая жила в Иавале-скотоводе в те времена, когда он уходил из города, отказавшись жить вместе с убийцей основателя рода. Желваки выступили на скулах Иавала, а глаза его породили обильные слезы.

Долго сидели молча. Слышно было, как за шкурой шатра осел хрумкает овес.

— В основу симфонии, которую я пишу, я положил эту мелодию и развил ее.

— Я не обижусь на тебя, брат, если твоя музыка станет препятствовать тому, что мы делаем. Я сильно сомневаюсь в помехе, ибо мы непобедимы, как смертельная болезнь. Видел я твоих музыкальных духов и самых примитивных из них даже использовал. Как и Тувалкаин. Для грубых человеков порой достаточно примитивного ритма тамтамов. Те духи, с которыми общаешься ты, могут воздействовать только на тонких, восприимчивых к инобытию людей, которых с каждым годом на земле становится меньше и меньше. А тех, кто полностью опустился в материальный мир, твоя музыка вряд ли облагородит. Из нашего с тобой соперничества может получиться, скажем, какой-нибудь сатир, играющий на флейте лучше человеков. Твоя музыка бессильна в материальном мире, даже если предположить, что духи, с которыми ты в общении, позаимствовали ее у кого-нибудь еще, скажем, у сифитского Бога. Но твоя музыка может пережить и моих чудовищ, и всех нас вместе взятых. Запиши ее знаками на пергаменте и на всякий случай подари Ною-сифиту. Вдруг он и взаправду переживет потоп. Если он, конечно, будет. Что-то мне подсказывает, что у этого сифитского простеца жизнь сложится вполне удачно. — И добавил себе под нос: — Если, конечно, вина пить не будет…

Утомленный Иавул-музыкант всхрапнул, и Иавал замолчал. Он подложил под голову брата подушку, затушил фитилек плошки и, вздохнув, опустился на свое ложе. Он пытался потихоньку напеть мелодию, исполненную братом на флейте, но сбивали укусы клопов.

В скальных комнатах Манефа молилась усерднее, путая затянувшийся дождь с началом потопа. Однажды дождливым вечером, когда младших моих братьев и сестер уже уложили спать, а мы вчетвером: отец, мать, я и Ноема, — пили чай в трапезной, кто-то твердо постучал в дверь. Когда я открыл ее, отец опустил на стол чеплашку с дымящимся чаем, опустил неловко и пролил на скатерть. На крыльце стоял человек в плаще и капюшоне. По шкурам, покрывающим навес над дверью, бил дождь — стоял рокот и он ширился. Гость шагнул в прихожую и опустил капюшон: он был черноволос и седобород. В васильковых глазах отца — тревожное любопытство. Гость поставил диковинный посох и обратился к Ламеху:

— Я надеюсь, вы догадались, кто я? — с надеждой спросил мужчина, и его глаза черно-смородинного цвета, окаймленные глубокими иссиня-фиолетовыми кругами, умоляли отца узнать его.

— Да, я слышал о вас от праотца нашего Еноса, — с почтением сказал Ламех.

Ноема торопливо натянула над очагом веревку и развесила мокрую одежду таинственного гостя. Тот тяжело опустился на скамью у стола и, согревая загрубелые руки о чеплашку с парящим чаем, слушал, как трещат дрова в очаге.

— Меня к вам привело серьезное дело, — сказал гость, и отец велел всем выйти.

Когда он снова позвал нас, и мы спустились в столовую, гость был уже в плаще.

— Неужели вы уйдете из дома в такую погоду? — удивленно спросила мать.

— Именно в такую погоду и надо выходить. — Мужчина попрощался поклоном, надел капюшон и, полный осторожности, вышел в дождь, такой плотный, что гость, выйдя из дома, сразу стал невидим. Но я знал, что мужчина идет, прижимаясь к скале, точно скрываясь от невидимого наблюдателя.

— Это был Мафусал-каинит, — сказал Ламех, когда мы уселись за стол. Отец был тревожен. — Тот самый каинит, который видел, как Енох у заброшенной штольни молитвенно порушил идолов и уходил от обломков по сегменту солнечного света. Это тот самый каинит, который крикнул: «Бог Еноха, помоги нам!» Тувалкаин никогда не простит ему этого возгласа! Это тот самый каинит, который потщился получить милость Божью. — Отец замолчал, глаза у него были закрыты. — Мафусал-каинит оставил отеческое заблуждение и в прекрасной постепенности восходит к Богу. Этот сильный, грубый с виду мужчина день за днем, год за годом приносил Богу свои слезы и получил за то отпущение грехов. И он не одинок среди каинитов. Мафусал-каинит пришел предупредить нас!.. Как бы все это покороче объяснить?.. Каиниты уже давно бальзамируют трупы своих патриархов, а мумии хранят в особых пещерах. Но среди ученых мужей есть и сифиты, готовые последовать этой мерзости. Тот же Твердый Знак. Он один из самых фанатичных сторонников воскресения мертвых, воскресения здесь, на земле. И вот Мафусал-каинит, верующий в истинного Бога, пришел предупредить нас, что некоторые из наших соплеменников от большого ума задумали выкопать из могилы умершего Сифа. Они хотят забальзамировать его останки, чтобы сохранить до времен, когда начнется воскресение мертвых… Где захоронены Адам и Ева каиниты знать не могут, ибо этого не знает никто! Но о могиле Сифа кое-какие сведения у них есть… Ной?

— Ной? — вскричала Ноема, будто из другого мира.

— Что с тобой, Ной? — Мать тормошила меня.

— Отец!.. Отец! — потрясенно пролепетал я. — Если они уже бальзамируют останки усопших… если… сделать копию с живого легче!..

— Успокойся, Ной! Это проблема дня завтрашнего, а пока мы должны предупредить людей патриарха Еноса, что над могилой Сифа хотят надругаться. Мафусал-каинит сказал, что за ним следят, так что теперь могут следить и за нашим домом… Первым из дома выйду я, и, если за нашим домом кто-то приглядывает, я уведу их. Вернусь дня через два. А к патриархам сифитов пойдет Ной.

— Я — с ним! — тут же вскрикнула Ноема.

— Нет! — спокойно и веско отрезал Ламех.

— Но я не знаю, где их катакомбы!

— Ты пойдешь с Манефой. Вам надо поспешать! Почему-то каиниты выкапывают человеческие останки в дни похорон. А очередная годовщина захоронения Сифа не за горами. Да, Ной, если по дороге случайно встретите знакомых отца моего Мафусала…

— Я понимаю, отец, не маленький.

— Ну и славно!

На дороге уже появилась пыль, когда мы с Манефой подходили к катакомбам патриарха Каинана. Пересеченные пропастями тропы казались дикими и опасными. По ним редко ходили путники. Ноема однажды сказала:

— Я будто вернулась в то время, когда мы с Енохом ходили по селениям сифитов, и он проповедовал о смерти и воскресении.

Пробыв у патриарха Каинана малое время, мы с миром были отпущены. И пошли к катакомбам патриарха Малелеила.

Пробыв у патриарха Малелеила малое время, мы с миром были отпущены, и пошли к катакомбам патриарха Иареда.

Пробыв у патриарха Иареда малое время, мы с миром были отпущены…