Умела Таня так мимо станков пройти — за единый раз сделать пять дел. Не любила она откладывать на завтра, что можно сделать сегодня. Уж лишнего шага она не ступит, а когда работает — глянуть на нее любо-дорого, хоть напоказ. Ни одного лишнего рывка и поворота. Новую свою дорожку она запомнила, только по ней и ходила. По камню — не по снегу: где ступил, не видно. Но Таня стежку-дорожку видела и на камне. Разве только тогда отступит от своей тропы, когда станок разладится.

Молодой помощник мастера Павлуша старательно ухаживал за ее станками.

На четырех станках она ткала, словно подружек в хоровод звала. И все подружки, на нее глядя, ее огнем загорелись. Если одна ласточка высоко летит, и другая к ней воспарит. А уж Таня о шести станках стала мечтать. И за шесть можно встать: смекалки, расторопности не занимать.

А тут, хвать-хвать, приходит сам Нифонт Перфильич; как услышал, как увидел все, сначала, знать, подумал: «Или я, или не я, или глаза и уши не мои?» Не верит: мол, все это одна морока. А Савельевна ему: «Лиха беда — начало, а там пойдет! Пожар-то принимается от одной соломинки. Так и в нашем деле».

— Да что вы меня морочите! Нормы не знаете? Если плотный сорт такой-то номер, уж ты хоть на голове ходи, а все равно столько-то обрывов на метр и больше положенного не снимешь за смену. На таком сорте и станков не управишь больше двух или трех.

Обещает не на словах доказать — на деле: или, мол, пришла пора все мои таблички в печке сжечь, или пустая ваша речь. Но тут не речь, а само живое дело перед ним. Был шум в фабричном комитете, в комсомоле были горячие разговоры. А секретарь-то партийный, Александр Ершов, Таню хвалит, успокаивает. Успокаивает, да и подзадоривает:

— Не слушай ты этого «чернокнижника». Едет он с нами на одном возу: мы вперед глядим, перед нами утренняя заря, новый день нарождается, а он спиной к нам сидит, назад глядит, у него перед глазами седой туман. К таблицам своим прилип, повернуться не может. Начихала ты на его таблицы — и хорошо сделала! Ведь не таблица раньше человека на свет приходит — человек таблицу писал. А теперь пришла пора — и таблицы устарелые погоним со двора.

Таня собралась за шесть станков становиться. А тут — бац! — велит Нифонт Перфильич Тане собираться в другой корпус. Зачем-то понадобилось в этом корпусе передвигать станки. Приходится Тане прощаться со своей «пятеркой»: она уже на «пятерке» ткала. А к своим станкам она привыкла. Все в них слажено. Всегда они у нее в чистоте, обихожены.

Защемило, заекало сердце у Танюши. В том корпусе она никогда не работала. Иной-то станок — как человек незнакомый. К иному станку не сразу приноровишься, не сразу его поймешь. Вдруг да те станки будут хуже своих? К своим-то она бежала на смену, как к подружкам, с веселой душой. По шуму, по стуку сразу узнавала, где неполадка. А на другом месте вдруг да не заладится? А там и пойдет! Горе да беда не ходит одна. Тогда хоть с ткацкой беги, всяк скажет: горячо взялась, да скоро остыла. Не из обиды ли подстроил все это Нифонт Перфильич?

Сколько тучек да кудрявых облачков проплыло той ночью над Волгой — столько дум тревожных передумала Таня. Приходила она на совет к Савельевне. Вторую ночь сидела она на берегу над обрывом.

Встала Таня в другом цехе за станки. Чуть не плакала, когда шла из цеха после смены. На шести-то соткала не больше, чем на четырех. Да и сотканному не рада: то обрыв, то недосек, то подплетина. Навстречу — Нифонт Перфильич:

— Ну что, правду я говорил? — и смеется.

Савельевна про то узнала — ой, горячо она принялась попрекать Нифонта: мол, не до хаханек теперь, надо выручить девицу-то, поглядеть — может, станки не налажены. Нифонт и слушать не хочет: дескать, никогда первая ласточка весны не делает, а одна ткачиха нормы не опрокинет.

Савельевна всех на ткацкой расканифолила, всех расшевелила, подняла на ноги. Пришли к станкам Таниным, посмотрели, починили. Но и на второй день дела не лучше у Тани. Опять пришли те же люди. Поправили. Стала Таня ткать: что чинили, что нет. На третью смену стоит она пригорюнившись, свету белому не рада. Идет Нифонт Перфильич, улыбается. Положил ей руку на плечо, увещевать стал:

— Ну, теперь видишь, милая, кто прав: ты или я? То-то и оно! Норма — она крепче норова. Ведь я же знал. Я ведь все подсчитал. Ты знаешь, как однажды синица хвалилась, что она хочет море сжечь? Вот и ты так же.

Эту ночь и на минуту не сомкнула очей Таня. Сидела у окна открытого наедине со своей мечтой-думой.

Пришла утром. Но как, и сама не знает Таня: потеряла она свою новую дорожку. Нет ей удачи. Тут ведет Савельевна молодого, умного помощника мастера из старого корпуса, расторопного Павлушу. Как доктор около хворого, ходил он около каждого станка. Пустила Таня станки — сразу полегче сделалось у нее на сердце. Голоса-то у станков уж совсем не те. Пошла работа в этот день на удачу…

Танины станки — по три в ряд. А рядом еще два станка. Выпросила Таня, чтобы отдали ей и эти: обещала управиться. И не обманула. Лиха беда — начало. Уж многие на ткацкой перешли на новую дорожку, которую проложила впервые вкруг своих станков Таня Клязьмина.

В свои силы Таня верила. За двенадцать станков она встала. Нифонт Перфильич пророчит ей неудачу, пугает. Прошло сколько-то времени, а тут Таня просит дать ей под руку шестнадцать станков. Дали. А станки опять не отрегулированы. Стало заедать, но Таня теперь сама многое понимает, видит, где разладка: мол, надо на станки поставить челночные коробки побольше. Поставили. Сразилась Таня с Нифонтом. Показывала мастерам свой маршрут: как надо расставить станки, чтобы с любого места был виден каждый станок. Такая беспокойная ткачиха! Ну, переставили — теперь, мол, навсегда, а она говорит: а там видно будет! В технической школе любопытней ее никого не найдешь.

Выведала до тонкости все тайны станка. У нее теперь и манера своя, свое обхождение.

Подружки-то ее говаривали:

— Знать, удача ясноглазая показала Тане новый маршрут.

Полетела слава о Танином маршруте по всем фабрикам. Вскоре и в других городах узнали про Таню. Все девушки хотят угнаться за ней, а уж Таня теперь прикидывает: нельзя ли маршрут сделать еще получше, побольше станков обслужить. Куда Таня ни пойдет, везде ей почет и слава. Лучшие слова про нее, хорошие песни.

Нифонт Перфильич смотрит в свои таблицы, затылок трет ладонью, ничего не понимает:

— Что же это: выходит, я всю жизнь дальше своего носа не видел? Нет, я еще докажу!

И опять он — за свои таблички старые.

…Был день большой народной радости. С разных концов государства спешили, ехали в Москву шахтеры, сталевары, ткачи, плотники — все самые лучшие в Советском государстве работники. Люди разных наречий, разных обычаев. И Таня Клязьмина как почетный гость была тоже звана сюда. Здесь людям было что сказать хорошего.

Одни говорят:

— Мы горный кряж с места сдвинули!

— А у нас во льдах пшеница созрела!

А другие говорят:

— Где топь была, где вчера шумел непролазный лес, ныне трубы заводские поднялись чуть не до небес.

Слава тем, кто трудом своим вершит чудеса! Но во сто крат слава тем, кто верной Ленинской дорогой ведет нас всех к небывалому счастью.

…Из-под высоких алых знамен вышли навстречу всем руководители партии и правительства — верные ленинские ученики и соратники, продолжатели его дела бессмертного. Не бурные водопады хлынули с высоких гор, не стая лебедей всхлопнула крыльями, — вся страна услышала, как встречали люди рабочие мудрых руководителей родной партии и Советского правительства. Коммунистическая партия — самая могучая сила на земле, самая близкая всем труженикам. Наша партия ныне миру, как солнце земле, светит.

За одним большим столом вместе с руководителями партии и правительства садились горняки, машинисты, токари, ткачи, каменщики…

За тем красным столом рядом с лучшими сынами и дочерьми земли Советской сидела, как их равная сестра, Таня Клязьмина. Всех она слушала с волнением.