Ткацкая-то для нее как дом родной. И вечно Таня с шуткой, с прибауткой. Кажется, она и ходить не умеет шагом-то, все вприскок. Молодость — не былинка на меже, мимолетный ветерок не наклонит ее. С двух-то станков полгода спустя запросилась она на четыре. Тут-то и загорелся сыр-бор. Не дают ей четыре станка. Да и как ты дашь? Ведь не управится, молода. А она: мол, четыре-то — это что, у меня есть мечта работать на шести станках, а дальше — там видно будет. Нифонт Перфильич, ее-то начальник, мастер-инженер, человек в летах, большого ученья, услышал, подумал про себя: не рехнулась ли девица? Каждый винтик, каждый камешек здесь он знал. В свое время немало сделал для фабрики. Дома-то у него книг по стенам на полках — от пола и до потолка! По книгам каждое дело у него выверено да проверено по сто раз.
Нифонт Перфильич Таню и слушать не хочет. Она — в контору. Там ее выслушали по-хорошему. Ладно, мол, мы вот посоветуемся с Нифонтом Перфильичем, ему видней — мастер, у него каждое дело с книгой в согласье. А Нифонт Перфильич одним был плох: не любил он до смерти, когда кто-нибудь встревал в его дело. Какой там у него был разговор с директором, не знаю. Но вышел он из конторы красен, как рак, и недоволен.
В этот день как раз прибежала Таня раньше на полчаса, чтобы не торопясь принять свое гнездо от сменщицы. Обихаживает она станки, сама заливается песенкой. Нифонт Перфильич идет мимо. Не весел он. Остановился:
— Песенница Клязьмина, сколько тебе лет от роду?
— Я счастливая — Октябрю ровесница!
— То-то и есть. Ты свою затею брось. Мало ли ты чего захочешь! Против всякого такого хотенья есть ученье. А ученье нам ясно указывает, что выше себя не прыгнешь.
— Ты послушай меня, выслушай, Нифонт Перфильич, как все я обдумала… — начала было Таня.
— Ну, милая, ты забыла, что ль? Яйца курицу не учат. Тоже мне нашлись указчики! — замахал старик обеими руками. А потом ругаться стал: — Из какой такой академии ты явилась сюда?
— После семилетки ФЗУ прошла, а теперь вечерами хожу в нашу школу при фабрике, по вашим книжкам учусь, — зарделась Таня.
— А что твое ФЗУ? Это букварь — и только! Ты под стол еще пешком ходила, а я уже институт окончил. Машина — не резина. От машины не возьмешь больше, чем она может дать. Да и у тебя не двадцать рук. Есть предел, и выше его не шагнешь, а ты подняла звон. А на что он? Жалуешься, что тебе не помогают. Чем же тебе я могу помочь?
Не ждала, не чаяла Таня такой обиды. Будто пол зашатался под ногами. Всё заволокло туманом перед глазами. Будто и перед подружками Таня виновата, зря обругана. Подруги ей присоветовали: брось, мол, ты, Нифонт Перфильич больше знает.
«Ужели все это мне только в мечте мерещится, ужели все это не сбудется? — И так подумает Таня, и по-другому она прикинет. — Ведь Нифонт Перфильич на этой ткацкой жизнь прожил… Машину он знает, чай, получше всех. Уж не напрасно ли я своей мечтой забила себе голову?»
Мечты — а с ними и ночи бессонные. Советовалась Таня с подругами — не нашла себе ответа. По берегу одна задумчиво ходила — не нашла себе ответа. С кем же теперь еще посоветоваться?
Уж брезжит рассвет — ну, тут только и закроет Таня книгу. Хочется найти в книге отгадку на свои мысли. А книга Нифонтом Перфильичем писана. Только голову в беде не вешала Таня. Горько порой на сердце, да про то знает лишь она одна. На гулянке веселья нет.
Опять та же морока. Сколько ни бьется Таня, мешают ее мечте. А больше всех Нифонт. Таня снова к нему, а он как раскрыл, ровно кудесник, свои книги — и пошел, пошел катать по-ученому! От мечты Нифонт не оставил камешка на камешке. И не думай, мол, ты, неотвязчивая девчонка, встать против моей науки.
Не от дождя, не от росы в ту ночь, а от слез была влажна подушка под щекой у Тани. Сил и желанья у нее с избытком, а развернуться не дают ей здесь. Пришла к станкам невеселая. Старая ткачиха Савельевна остра на язык:
— По-моему, Таня, одну науку хвали, а иную подальше от себя вали. Так ли я говорю? Другой, как я погляжу, упрется в свое корытце и знать ничего больше не хочет. Так ли? Ты тайком вписала бы Нифонту в его расчеты свою новую дорожку.
А Нифонт рядом стоит, слушает. Охватила его еще пуще обида. Ни на кого и глядеть не хочет.
Вот он однажды, в вечернюю смену, сидит у себя в отделе, в просторной комнате. Сидит да ус седой крутит. Что-то крепко задумался. Возмущается: девчонка против всей его науки пошла. А наука-то в десять раз старше ее!
Не стучало, не гремело, будто сама отворилась дверь — перед ним у стола, перед глазами, Таня Клязьмина.
— Нифонт Перфильич, я все сосчитала… Я сначала одна…
А Нифонт Перфильич глаза протирает:
— Постой, постой… Я, кажись, дверь на ключ закрыл… Откуда ты?
— Передо мной теперь все двери сами открываются, — отвечает Таня.
Ой, обиделся Нифонт Перфильич!
— Выше головы уши не растут, выше солнца облака не плавают. Я давно все подсчитал, высчитал. Открывай чьи угодно двери, но только не мои.
И вежливо выпроводил ее. Таня за порог, а он запасной дверью — да в другую комнату, в дальний угол. Только книгу раскрыл, а Таня опять перед ним у стола.
— Нифонт Перфильич, весь мой секрет в дорожке моей новой. Только выслушайте… К вашим-то подсчетам да прибавить бы…
Таня ему свой подсчет кладет под нос. А он ничего и слышать не хочет:
— Оставь ты меня в покое, а сама лучше поучись.
Да скорее с глаз долой, к себе домой.
Это дело было к вечеру. А веранда у Нифонта Перфильича спустилась ступенями прямо в кусты. Под кустами — скамья, любимое место отдыха после работы. Сидит Нифонт Перфильич на скамье, в руках книгу держит. Сам думает, Таню журит: «Выведешь ты меня из терпенья, уж я, мол, покажу тебе новую дорожку! С глаз долой — из сердца вон!» Так раскипятился, хоть на ледник его неси. Оглянулся, повернулся, а Таня на скамье рядом с ним… И книжку, что написана Нифонтом Перфильичем, держит под мышкой.
— Да, господи, что это! Куда пень — туда и тень… Кто тебе сказал, что я здесь?
У самого в глазах тоска. Вот, дескать, не было печали! И книгу уронил. Таня подняла ее, бережно пыль с нее сдунула и к нему: мол, ум хорошо, а два лучше. Вы гляньте, выслушайте, разберитесь во всем по порядочку А он свое твердит:
— Много разбирать — и этого не видать.
Может, гордится старик, а может, упрямится.
Но не обиделась Таня. Говорит: не мешала бы, мол, вам, да ведь дело-то мое верное.
Так подступила Таня к Нифонту Перфильичу, что бежать ему больше некуда. Ну, прямо взмолился он:
— Науку хотите опрокинуть? Ничего не выйдет у вас!
Закричал на весь сад — знать, дурно стало — и веки смежил. Открыл глаза, а никого рядом с ним нет. Может, померещилось. Места себе не находит. За живое задела старое сердце мечта Танина.
Знать, от расстройства занедужил Нифонт Перфильич.
Как-то раз вскорости одна Танина соседка не пришла на смену. Заменить некем. А станки-то ее рядом с Таниными. И говорит Таня бригадиру, ткачихе Савельевне:
— Савельевна, ты партийная, посоветуй: не выгонит меня Нифонт Перфильич, если я еще подружкины станки прибавлю к своим?
— Давай, давай, благо желанье есть! Не выгонит: чай, фабрика-то не Разоренова-купца. Тори новую дорожку.
Одобрила Савельевна. Вот тут у Тани екнуло сердечко. Не оконфузиться бы перед всеми! Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж. А Савельевна во всем ей поддержку: мол, волков бояться — в лес не ходить. Не боги горшки-то обжигают. Новое-то слово науки, нередко случается, простые люди начинают.
Встала Таня за четыре станка. Отработала смену так-то картинно, будто песню спела. А песенница она была — еще такую поискать. Четырьмя станками управляла на радость старым ткачихам, подругам на поученье. А утром Таня прямо в контору пришла вместе с Савельевной: ставьте меня на четыре станка! Удача-то сама не придет, ее работа за руку на поклон приведет.
Там подумали: «Что же, становись, только, мол, не сказала — крепись, сказала — за слово держись. Кур не насмеши, больно-то не спеши». Тут у Тани стала каждая секунда на строгом учете, в большом почете. Не мила ей теперь старая, проторенная другими около станков стежка. Нужна ей теперь новая дорожка, свой маршрут. От станка до станка недалеко, не от Архангельска до Астрахани, но и коротенький путь тоже надо с умом пройти, по-новому, по-своему, а то получится — сорока трещала, да из-за языка своего и пропала.
