Прибежал он к себе, всех сторожей взбулгачил:

— Ткачи убежали! Поверху! По воздуху! Сам видел, как они надо мной по мосту шагали.

Народ дивится — никакого моста в воздухе нет. Шепчутся меж собой: «А купец-то наш, пожалуй, от алчности рехнулся».

Слышно — по большому тракту стучат копыта. Уж не царские ли посланцы? Так и есть. Они…

Гонцы прискакали на мануфактуру. Хозяин ни жив ни мертв. С него от перепугу штаны нанковые сваливаются.

В амбаре на пороге, под красным кирпичиком, нашли гонцы письмецо. Вот что, брат ты мой, было в нем написано:

Сгребли гонцы с хозяина золотой пудовичок отступного, заступительного и повезли Балабилкин манифест царице.

Вниз да по матушке по Волге да по шелковым зеленым лугам, что раскинулись, как скатерти, идут день, идут ночь пятеро товарищей: Балабилка, Мартьян, Гусь, Беляй и Грош. Идут да свое счастье гукают:

— Эй, Волга, до счастья нам идти долго или не долго?

А с крутого красного берега, из-за лысых гор Жигулевских, кто-то радует их раскатисто:

— Недо-ол-го-о-о-о!

И дорога не камушком-дикарьком, а травой-муравой стелется им под ноги.

Не унывают Балабилка и его товарищи, голов не вешают.

Да как же с Балабилкой и унывать-то!

Впереди он идет, руками размахивает, приговаривает:

— Сапоги дорогу знают, только ноги подвигай!

На одной фабрике нашей — сказывают, у Грачева — такая история в старое время приключилась.

Хозяин больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался вроде конторщика; когда же на фабрику приходил, так и того хуже: все хотел показать рабочим, что он-де, божья сирота, последние штаны протер, за столом в белой конторе сидючи.

Разве что в гостишки к кому соберется — ну, тогда приоденется получше. Сидит на пиру, пьет-ест, а сам все больше на одежду свою глядит — как бы не облить, не вымарать, папироской не прожечь.

Отец у него когда-то горшечником был, ситец доской набивал, на Кокуе 37 с лотка базарил. С лотка у них все и зачалось. Ну, а сын воротилой стал.

Отец ему и рассказал, что когда-то у ткачей, в старое время, была серебряная нитка. Ну раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Объявится счастливчик, нападет на след, завладеет этой ниткой — озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. Слышал он, что секрет этой нитки хранится у какой-то белой зверюшки — то ли у горностайки, то ли еще у какой.

Раз как-то утром хозяин, знать, не на ту ногу встал, весь день ходил по фабрике злой, на народ не глядел, все у него дураки да лентяи нерадивые. К кому ни подойдет, посмотрит на сделанное, только и скажет:

— Работать как следует не хотите, метлой вас гнать с фабрики, дармоедов!

Ткачихи, которые с уроком справились, домой собираются, платки завязывают, пыль с себя метелкой обивают.

Глядит хозяин на сотканное: у одной готовый кусок возьмет, у другой повертит, со всех сторон смотрит, не знает, к чему бы придраться, как бы лишний пятачок сбросить или под штраф подвести. Хозяева на эти штуки мастера были.

И, как на грех, подвернулась ему под руку ткачиха Авдеевна. На плохом она станке ткала, на допотопном. Работала прилежно, любила свое дело, всю жизнь на этой фабрике промаялась, да в чем-то не угодила хозяину, и поставил он ее за старый, никудышный станок. Давно бы пора новый завести. Хозяин и сам понимал, да на новый-то надо денежки, а денежек жалко. Потому решил, что Авдеевна и на старом должна ткать сколько ей положено. А что до сил и здоровьишка ткачихи — об этом ему заботы мало.

Все кончили, а у Авдеевны половины не сделано. Да и сотканному она не рада, сама видит — не полотно, а рогожу снимает. Наладчика позвала; тот поглядел на станок и пошел прочь: «С ним, говорит, неделю нужно возиться, чтоб наладить».

Даже слезы прошибли Авдеевну.

— Провались ты, — говорит, — проклятый станок, вместе с этой фабрикой и хозяином-скрягой!

А хозяин-то как раз и стоит за ее спиной… И так это по-лисьему выглядывает:

— Кому это, сударка, провалиться-то? Мне, что ли?

Авдеевна была на слова не горазда, в оправданье-то не нашла что ответить. Будь она половчее на слова да поострее на язык — так и вывернулась бы. Заплакала в голос и давай скорее нитку связывать. Хозяин посмотрел на сделанное и заявляет:

— Это за целую смену только и наткала? За что же я тебя хлебом кормлю? Ты уж лучше не ходи на фабрику…

Сказал — словно в ледяную воду с головой окунул. Легко подумать — не ходи на фабрику! Не пошла бы, да зубы на полку не положишь, а дома-то ребятишек куст. Всех их одень, обуй; плохо ли, хорошо ли — накорми.

Торопится Авдеевна, нитки связывает, а нитки-то прелые: не успеет одну связать, другая оборвется. То челнок застрянет, то основа спутается: не работа, а сущее наказание. Не стерпела Авдеевна, первый раз в жизни осмелилась в глаза сказать хозяину:

— Новый бы станок надо… А этот выбросить. Я бы на новом-то горы за смену соткала, а тут одна досада.

Не понравились хозяину эти слова.

— Ты, — говорит, — баба, глупа. И как ты осмелилась учить меня? Когда ты будешь хозяиновать, а я ткать, тогда, может, тебя и послушаю, а пока ты мне не указ. Домой я тебя не отпущу, пока урок не сделаешь… Хоть умри, а сотки! Не соткешь — утром расчет дам… А то, что соткала, — не приму, в брак пущу, да за такую работу еще с тебя взыщу: не порти хозяйских товаров.

— Как же я хорошо сотку, — всплакалась Авдеевна, — станок-то никудышный, основа гнилая, уток не лучше, да и свету нет…

Хозяин осердился:

— Пряжа гнилая? Когда она сгнить успела? Пока ты ткала? Если так расторопно ткать будешь, и верно, пряжа сгниет. Смотри, основа какая. Натянута! Слушать мило-любо, каждая ниточка, словно серебряная, вызванивает… Тки давай…

Опять ему серебряные нитки припомнились.

Пошел он прочь, а Авдеевна и проворчала сквозь слезы:

— Знаю я твое серебро… Ты на серебряной нитке скорей удавишься, чем ее купишь… По дешевке у шуйских гнилой пряжи накупил, ткать из нее заставляешь, а народу продаешь товар за хороший. Привык людей обманывать…

Товарки Авдеевны смену кончили, домой пошли, осталась она одна. Света белого ткачиха не видит. Ткет, станок обихаживает: и челнок осмотрит, и бердо очистит, а дело не спорится. Из гнилой-то пряжи да на плохом станке канифаса 38 не соткешь. Плюнула Авдеевна с досады, отошла к подоконнику, сама с собой разговаривает:

— Лучше побираться идти, чем за таким разбитым корытом маяться.

В цехе никого уже не было. Задремала Авдеевна с устатку. Долго ли, коротко ли дремала — и не помнит. Почудилось ей, что станок стукнул. Очнулась она, глядит — в основе Горностайка снует, взад-вперед, взад-вперед торопливо так бегает, вроде челнока-бегунка. Волос на ней чистым серебром переливается. И говорит она человечьим голосом:

— Ты не горюй, Авдеевна, сейчас мы из серебра полотен наткем и за сотканное все, что причитается, сполна возьмем.