— Мне моя голова не дорога. Дорога голова Степана Тимофеича, была бы она на воле.

Больше ни слова не проронил. Так и умер Ноздря на чужом корабле.

Стоял Разин, вдаль глядел; сам слушал, взгляд мягче стал, грустнев чуть. Вдруг снял шапку, поклонился, да и говорит:

— Навсегда слава Сергею Ноздре! Человека можно лютой казнью загубить, а слава — она смерти не боится… Пусть он в песне у народа живет!

И все тут, глядя на атамана, поклонились, добром помянули Сергея.

Царевы слуги погоню на низовье снарядили.

— В синем море, а поймаем! — хвастают.

Паруса подымают, на весла налегают. Шестами, греблами выпроваживают на стрежень корабли.

Волга разгневалась, потемнела, почернела, нахмурилась, как Степан Тимофеич в сердитый час. Почала корабли, как щепки, качать, того и жди — на берег выбросит.

Паруса царевы широки, высоки, а у Разина паруса маленькие. «Большой парус быстрей бежит, догоним», — думают слуги царские.

А Наташа тем временем вынула заветные три клубка. Бросила черный — поперек Волги на самой середине черный остров лег; бросила белый — песчаная гора выступом на реке встала; бросила алый — надвинулся на стрежень утес краснокаменный.

Понесло тут царские корабли на черный остров. Крик поднялся:

— Держи! Держи! Шестами подхватывай!

Лодки готовить начали.

А три-то паруса за поворотом уж из глаз пропали. Два парчовых по сторонам плывут, а средний белый парус вперед ушел.

Теперь-то полегче разинцам; не вдруг царские корабли через преграды прорвутся.

Но вот царев головной корабль все же из западни выбрался, а за ним и другие прошли.

Махнула тут Наташа черным платком — ночь позади опустилась; махнула алым — заря навстречу разинцам засветилась; белым повела — бурю подняла. Трещат паруса, снасти царские.

А разинцы тем временем еще пуще гребут.

Степан Тимофеич назад оглядывается. Струг его стрелой летит, чуть воды касается, за кормой волна кипит. Ветер паруса полощет, в уши Степану нашептывает:

«Степан Тимофеич, Степан Тимофеич, тут влево припускай, а тут вправо поворачивай. О бел-камень на по-вороте не расшибись. Твои паруса в чистое море вынесу».

Но государевы корабли тоже стрелой летят, Степанов струг нагнать хотят.

По небу туча плывет черным-черна. Завыл, застонал ветер в мачтах, корабли в разные стороны бросает.

— Сажай паруса! Снимай! — кричат на царском главном корабле.

На таком ветру большое полошите сними попробуй! Дернули на главном судне парус вниз — не идет, буря не дает. Как покрепче-то ветер рванул, парус надул, тут вверх дном головной корабль и опрокинуло, об утес ударило, на берег выбросило.

А второй-то корабль изловчился — мимо утеса, мимо того страшного места, пролетел. За ним и другие проплыли. За утесом русло влево повернуло; корабли на рукав вышли. Ветер теперь дует не по ходу, а поперек Волги. Паруса пуще прежнего полощет. Затрещал и второй корабль, набок его клонит, мачты в дугу выгнуло.

Бросились на нем отноги 18 рубить, якорь спускать. Глядят, с низовья навстречу им белых парусов несчетное число. Ходко как они подплывают! Откуда только взялись? Досель такого на Волге и не видывали — больно белы да широки.

— Ну, пропали! Это Степан Разин снизу своих на подмогу двинул. А мы на якорь сели… На дно всех отправят! — испугался царев воевода.

Другой ему:

— А может, то облака плывут?

— Облака! Эти облака тебе чину-то поубавят, спину-то поправят! — говорит воевода, хоть то и вправду облака были.

И велит скорей снасти налаживать да затемно-то от тех парусов ухлестывать. Вот они как Степана-то Разина боялись! На их счастье, попутный снизу подул. Ну и успели, унесли головы.

На стругах, что за разинским белым парусом шли, люди песню затянули про своего заступника; хвалят, величают его:

У маленького песчаного острова на волне качаются три цветка: белая лилия, желтая кувшинка и красный пахучий лотос.

Только сорвала Наташа эти три цветка, покатились к ней под ноги снова три клубка.

Радуется Наташа: еще долго ей жить, далеко плыть, не раз эти клубочки понадобятся. Взяла Наташа красный клубочек; покатился он впереди разинского корабля по волнам — не тонет, огоньком светится, путь указывает.

Плывет Степан Тимофеич под чистым, белым, словно облако ходячее, парусом. Ветер тот парус полощет, красный стружок, как по воздуху, летит. И чудится Разину, что ветер шепчет: «Счастье тебе, Степан Тимофеич! Слава тебе, Степан Тимофеич! Зорче гляди, Степан Тимофеич! Сверху-то за тобой гонятся, на низу, под Астраханью, погубить тебя хотят. Пронесу я твой парус у врага под самым носом…»

Разин не спит, вдаль глядит, прислушивается…

На заре вышел он на простор вольный, в синее море. Высоко-высоко летят в небе гуси-лебеди, смотрят, как гуляет смелый, вольный молодец по морю синему под снастью парусиновой. Крикнул тут Степан Тимофеич, и ему за морем горы эхом отозвались:

— Гуси-лебеди, летите да скажите всюду моим молодцам, донским да заволжским, всем бедным людям — пусть далеко не разбегаются, снова вместе собираются! Свою думу до конца мы не додумали, свое деле не доделали. Придет наш час — доделаем!

Леса непролазные, дремучие, чуть ли не до подоблачья когда-то в нашем краю росли. Ни конному — проезда, ни пешему — прохода. Сказывали старые люди: вот в такую глухомань, где от веку топор не бывал, бежали тайными тропами люди от боярских батогов 19 да от воеводских плетей. Облюбуют себе местечко и притулятся где-нибудь в хмурой чащобе, будто их и на белом свете нет.

В ту пору много беглых таилось в лесах.

Прилепились к одной чистоструйной речке в лесу, в Суздальском воеводстве, три домины. Не от сладких калачей забрели сюда люди. Повырубили лес, пни повыжгли, стали поле пахать.

Как-то Елисей посылает своих сыновей, Палея и Люлеха, на охоту за белками. Мать Охромеевна сыновьям по холщовому мешку сшила, колобков напекла; отец стрелы настрогал. Вздели Палей с Люлехом по луку и отправились в путь.

Пошли вверх по реке. Идут, белок постреливают. Орехов много в тот год уродилось — белка на орех-то и прикочевала.

Люлех помоложе Палея был. Он и говорит дорогой старшему:

— Братец, а братец, давай пойдем до края земли. Люди баяли, что до края-то недалече. Дойдем да глянем, какой такой край земли. Кстати, в небо постучим.

Палею тоже захотелось повидать край земли. Вот они и пошли напрямик. Шли, шли, а края земли нет как нет.

Уж недели две минуло. Что ни идут, лес все выше, все гуще, — сосна да ель, да дубы. Птицы, звери — у каждого дерева, за каждым кустом. Тетерка перескочит в траве под другой куст, притаится, круглым глазком из-под ветки выглядывает.

Мишка-топтыжка, с седым пятном на лбу, ходит, ягоды слизывает; глянет на наших молодцов и снова за свое дело примется.

Палей и Люлех пустили в него по стреле, да не попали. А медведь говорит им:

— Я на всех пасеках бывал, все малинники в бору примял. Ни стрелой, ни рогатиной меня не взять! Уходите, а то обоих подомну!

Только перешли они речку, серый волчище — рыжий бочище навстречу. Не успели по стреле достать, волк как махнет через коряжину, бахвалится:

— Я во всех овчарнях бывал, у всех пастухов ягнят воровал, никого не боюсь! Ни стрелой, ни капканом меня не взять. Идите лучше своей дорогой, а то обоих съем!

И скрылся. Однако Палей и Люлех не испугались угроз. Дальше идут, между собой разговаривают. Лисица в чаще красным хвостом, словно горящей головней, вильнет, голову вскинет, посмотрит, что-де за новые гости в ее царстве-государстве объявились, да опять в чащобу шмыгнет.