Легко сказать, да нелегко орла запоймать.
У царя войско храбро, да не очень, а Разина молодцы всех храбрее. Что ни бились, одолеть Степана Тимофеича не могут.
А он все выше да выше подымается с низовья.
Сколько Степан Тимофеич царских кораблей на дно пустил, и не счесть!
А как разбил он несметное царево войско на реке Камышинке, тут еще столько да полстолька его подвалило.
Рано на заре поднялся Степан Тимофеич на утес высокий. И Сергей с ним. Из-за гор солнце всходит. Ветер теплый со степей дует, травы цветут, запахи душу пьянят, а стрежень 17 все чернее и чернее становится. Ветер кудри Степановы расчесывает, приглаживает.
Корабли разинские, струги легкие почти всю Волгу заполонили — от Саратова чуть не до Астрахани.
Орел-степняк над утесом кружится, словно что-то сказать хочет Разину.
— Что это стрежень-то почернел? — спрашивает Ноздря.
— Сам не знаю, — отвечает Степан Тимофеич.
В даль туманную он вглядывается. Вся округа лежит перед ним как на ладони. Луга ровные, будто скатерти; кресты колоколен золотом на восходе горят, стада по степи рассыпаются, и далеко-далеко Волга-матушка сливается с голубым поднебесьем.
И никого-то на всей земле в этот ранний час выше Разина и Ноздри нет. Раскинул Степан Тимофеич свои руки, а по жилушкам силушка похаживает; вздохнул всей грудью да еще раз вздохнул, словно на всю жизнь волжским воздухом надышаться хочет.
— Сладкий какой воздух-то здесь, Ноздря, а! Воздух-то, говорю, родной, свой. Хорошо-то как, милый мой…
Обнял Сергея, к груди прижал.
Снял тут Степан Тимофеич с плеч свой кафтан, набросил на плечи Сергею и соболью шапку с бархатным малиновым верхом подарил — сам надел ее на Сергеевы кудри. А потом припал к земле, чутким ухом к утесу приник.
— Послушай, Ноздря, земля просыпается, дышит…
Глядь, вдали что-то забелело. Не караваны ли? Караван, да не с шелком, не с бархатом, не с питьем, не с яствами — со свинцом царским да с порохом.
Кораблей из-за рукава выплывает видимо-невидимо. А за кораблями-то плоты плывут, и на них-то столбы стоят с перекладинами.
Вправо глянул — царевы знамена над степью колышутся, на рысях летят конники. Слева по берегу пешие идут, по дорогам пыль стелется.
Потемнел Степан Тимофеич, как стрежень:
— Видишь, Сергей, за дорогим товаром, за нашими головами, караван царев плывет, слуги царские торопятся: Ну, да хорошему товару и цена не дешева! Давай-ка обнимемся да поцелуемся. Что-то орел низко над нами кружит…
Обнялись они на том утесе высоком, крепко-накрепко поцеловались, и оба к стругам пошли.
Как три раза-то из пушки выстрелили, заскрипели уключины. Вверх по реке поплыли разницы.
На атамановом корабле Степан Тимофеич в рубашке шелковой с галунами, о правую руку — Ноздря в шапке собольей с верхом бархатным малиновым и Наташа с ними.
— Эй, волжские, донские, камышинские, наворачивай! Не бывало еще такого утра горячего!
То не две тучи черные сошлись. Не гром, не молния в небе грянули — ударили пушки разинские, а им откликнулись с царевых кораблей.
С берега Степаново войско хотят в затылок обойти.
Сверху напирают царевы корабли. Красногрудые струги помешались с кораблями белыми. Не туман, не роса над Волгой от Камышина до Саратова — пороховым дымом Волгу окутало. Рыба-то вся на дно ушла.
Трещат палубы, мачты, паруса, солдаты в Волгу валятся. Все в дыму потонуло, и свои и чужие перемешались.
Топорами сплеча орудуют, баграми за снасти корабельные цепляют, стонут, кричат, ругаются…
Корабли пылают, люди из огня в воду прыгают. Но ни та, ни другая сторона не уступает. А царевы войска все подваливают да подваливают…
Покраснела к вечеру вода в Волге, стала теплей от крови.
— Волга, мать моя, чем я тебя прогневал? Или песнями мы тебя не тешили, не величали? Или свою сторону родную на чужую променяли? На что ты прогневалась? — слышится голос Разина.
И еще злее молодцы Степановы рубятся, колют, бьют во все стороны…
От утра до утра молотили они, рук не покладаючи. Видит Степан Тимофеич — трети войска его не стало.
На вторые сутки еще стольких нет. На третьи сутки, по заре, видит Степан — и совсем мало у него народу осталось.
— Уходить надо! — кричит со своего струга Сергей Разину. — Тяжела рана, да залечим. Соберем войско больше прежнего, была бы голова. А без тебя все пропадем!
Степан Тимофеич окунул свои черные кудри в воду и, вроде себя не помня, сказывает Волге:
— Не дамся я им! Ни живой, ни мертвый!
Как увидели с царевых кораблей шапку соболью с красным верхом, кафтан однорядочный со Степанова плеча на Ноздре, кричат:
— Хватай, держи атамана!
Струг Ноздри окружить хотят, живого в полон полонить. Думают — Разин это.
Тут вдруг сам Ноздря в гущу царских кораблей на струге врезался. А Степан-то глядит: что ж это?.. Ноздря на измену пошел?..
— Стой, куда? Эх ты, изменник, шапку мою позоришь! Знать бы раньше, снял бы с тебя шапку вместе с волосами.
Потом глянул на Наташу, глаза кровью налились, а та плачет, убивается. Гаркнул своим, кто жив еще:
— Поворачивай! С попутным паруса подымай!
Захватили царевы войска Ноздрю, тут и пальба заметно стала утихать. Привели его на корабль.
— Кто ты? — спрашивают.
— Сами-то не видите, что ли? — отвечает Ноздря, а из-под собольей шапки кровь струится.
Обрадовались супостаты: как же, Степана Разина запоймали!..
Как про измену-то услышала Наташа, ушам своим не верит. Да не может того быть — не изменщик он!.. И коварства в нем не таилось… Свету белому не рада она: так ей жаль Сергея, что и словами не сказать. Жизни бы за него не пощадила, ничего бы не пожалела. Как-то она теперь будет без дорогого друга?
Изо всех сил помогает она разинцам чем может, а грусть-тоска по Сергее туманом застилает девичьи глаза. Ничто бы ее не устрашило, не остановило: стала бы она меткой пулей, только бы ему помочь, стала бы она острой саблей, только бы его спасти… Ветром бы полетела в ту сторону на царев струг, мягче шелка прикоснулась бы к Сергеевым кудрям. Ураганом-бурей ударила бы в парус вражий, чтобы не отнимали ее дружка… Такой жгучей ярости отродясь не знавало ее сердце.
Из-под парчовых парусов верные люди перетянули Разина пересесть под простой парус, белый. Три легких стружка припасены были. На двух — паруса дорогие, расшитые, а на третьем-то — простой, белый, из парусины.
Сел Степан Тимофеич под парус парусиновый.
Птицей стружок летит.
Глядит Наташа на Степана Тимофеича: темнее грозы-бури он. Чует ее сердце, отчего он так разгневался. И говорит ткаха-девушка:
— Степан Тимофеич, ты скажи, ответь-ка нам, друзьям твоим: потечет ли вспять Волга-река?
А Степан-то ей строго так:
— Это мне что за спрос еще?!
И больше ни слова. Помолчал, глянул, видит: люди ждут его слова, как земля после стужи ждет солнышка. И ответил он:
— Не бывало того и не быть тому, чтобы Волга-река снизу вверх потекла! Чтобы вольный казак быдлом стал!
— Не бывало того и не быть тому, чтобы Сергей Ноздря твою шапку опозорил и людей наших запятнал! Ты послушай, ты поверь мне, свет Степан Тимофеич: своей грудью Сергей твою голову спас… — говорит Наташа.
Холодно так глядит на нее Степан, вроде веры ей нет.
— Уж я-то, Степан Тимофеич, знала нашего Сережу вдоль и поперек. Прямой судьбы он человек… Намедни он со мной на камушке сидел, думу свою мне сказывал: «Дороже Волги-матушки, вольной реки, да Степана Тимофеича ничего для меня на свете нет. Ежели придет самый трудный час, себя не пощажу, за Степана Тимофеича свою жизнь отдам!»
Далеко уж отплыл легкий струг Степана Тимофеича. Тут-то на царевом корабле и догадались, что в собольей шапке перед ними был вовсе не Разин.
Сергей лежит на полу, встать не может, последний час его приходит. С полу-то чуток приподнялся, на локоть оперся, молвит из последних сил:
