— Папка, мой папка!.. Дедка Мирон, вот мой папка, про которого я тебе украдкой рассказывал, чтобы урядник не знал, чей я и откуда! — закричал Охлопочек-Отонышек и на шее у отца повис.

А дед Мирон и тем уж премного доволен, что такого смекалистого мальчишечку приютил, сберег, родным назвал, погибнуть не дал.

— Подымай наше знамя алое! — дал команду Илья.

Старый ткач взобрался по лесенке на крышу фабрики.

Красный платок на белом березовом колышке взвился над светелкой. Со всех концов народ торопится на сходку к фабричке. По улицам шум, веселье идет.

Только в большом доме у оплевыша Щипка в этот светлый час, как тараканы по щелям, забились по темным углам Щипковы последыши.

Фабриканту Федьке Гарелину после смерти отца в наследство все богатства перешли.

Отец умер, Федьке — воля. Богатства много, а зацепки в жизни нет, не знает, куда себя девать.

Служила у него кухаркой Маша Челнокова. Что сварить, что сшить — мастерица. В забавы, в гулянье не ударялась, а вот почитать тайком любила. Безродная была. С десяти лет по людям ходила, воду носила, дрова колола. Одевалась просто: синий сарафан горошком да повязка ситцевая красная на голове — вот и весь Машин наряд.

Однажды приехал Гарелин с императорской выставки и собрался в купеческий клуб. Сюртук черный надел. Денег — полны карманы. Жены в ту пору дома не было, куда-то далеконько к родным уехала. Вот и наказывает хозяин Маше:

— Ужо приду с музыкой, чтобы все делать по-моему: я плясать — и ты плясать!

Уехал. Знает Маша, с какой такой музыкой явится хозяин из купеческого клуба. Налила браги обливной кувшин и поставила на стол в спальне, чтобы хозяину с перегару-то было чем освежиться.

За фабрикой заря ситцевой кромкой заалела. Маша все не спит.

А хозяин в разгульном клубе ублажился до синих ногтей. Сюртук скинул, стол опрокинул. Непристойничает.

— Скучаю смертно, — жалуется, — простору мало. Все на земле не по-моему поставлено!

Принялся по-своему ставить. Давай бутылки бить, стаканы бросать. Надоело, кричит трубачам:

— Эй, музыка, уснула? Дуди давай, гулять буду! Что хочу, то и ворочу! Хочу — до нитки раздену, хочу — озолочу!

Свернул сотенный билет, от свечки прикуривает. Музыка ему угодить старается. И музыка надоела, рукой махнул:

— Кончай! Все за стол! Пей, что хошь, за все плачу!

Напоил музыку. Не знает, как еще подурачиться.

Схватил одного молодца за ворот, давай трясти. Тут полиция встряла. Пристав было унимать сунулся, Федька в него бутылкой.

— Все брысь! Мои ситцы на императорской выставке были! Во где! Медаль Федьке дали! У нашего деда чудо-веретенце золотую ровницу пряло, да снасть эту соседи у нас украли. Каково? Все купцы — жулябия! Ты погоди, погоди, я найду свою золотую ровницу! Музыка, валяй шибче! Съела нас всех скука смертная…

На заре домой собрался. Всем работы дал. И тронулся он из обжорного клуба «крестным ходом» к себе домой.

Фабрики во сто глоток ревут, ткачей на свои места скликают. Народ с узелками по закоулкам-переулкам бежит, на работу торопится. Одни со смены, другие на смену. А посреди улицы такое представление творится добрым людям на посмеяние: наперед музыканты идут, во все сопилки, дудилки жарят. За музыкантами двое сюртук Федькин несут, по сторонам лентами — полиция. Посередке сам шагает, в каждой руке по бутылке с шампанским держит. За ним корзины бутылок несут, а за корзинами вся его шатия-братия, напарники по разгульной части. Со стороны люди глядят на фабриканта, плюют ему вслед.

Шатия-братия сзади валит, его озорством потешается. Галдят хохочут. Мальчишки из-за углов, из-под заборов худыми лаптями да коровьими лепешками бросают в безобразника-лоботряса.

Под окнами встала музыка в кружок, играет; гуляка по мраморной лестнице на четвереньках к себе в спальню пополз. Лежит он на кровати, сам ногами лупит — пыль летит, орет во всю глотку:

— Машка! Чертова дочь! Ма-а-а-шка-а!

Та не идет. Опять давай ногами молотить:

— Ма-а-а-шка-а, где ты? Испить подай!

Потянулся к кувшину и вытянул всю брагу. Не заметил, как Маша у постели выросла, в синем ситцевом сарафане мелким цветочком, в красной повязке. Вроде она и вроде не она, не разобраться ему во хмельном уме, в пьяном разуме.

— Это ты, Машка?

— Машка гусей пасет. А здесь Марья Ивановна, — отвечает девушка.

— Вон как: Ивановна? Почеши спину, что-то свербит, — приказывает самодур.

— Сейчас почешу.

И давай в две руки березовой лапшой Федьку угощать. Он и перевернуться не в силах, как гвоздями приколочен лежит. И об императорской выставке забыл. Не разберется: она или не она стегает его. Одёжа и обличье те же, а в руке у нее как бы катушка золотистой ровницы.

— Отдай наше прядево! — закричал богач.

Она как швырнет его! Начесала спину — в другой раз не попросит — да и ушла. Уходя, сказала:

— Прядево свое золотое, придет время, получишь сполна. А это на вот сейчас. — Кинула на постель ему, что в руках держала.

На другой день проспал гуляка и обед и ужин. Просыпается, а в руках у него голик, которым Маша в сенцах подметает. Что с ним было — все заспал. Поел да и опять на боковую. Голову ладонью трет, одеревенела, словно сваи лбом забивал вчера.

Марья-то как раз под его спальней жила, в подвале. Угол ей дали сырой, темный, холодный.

Не спится Гарелину. Долго он ворочался с боку на бок. Все тихо было в дому. Вдруг слышит: что-то внизу, вроде в подвале, постукивает, то ли Машка колет дрова, то ли еще что-то. Постукивает и постукивает. Не стерпел серый барин, накинул халат, пошел вниз, дернул за скобу — у кухарки дверь на крючке.

Он давай колотить каблуком в дверной стояк.

— Кто тут? — не сразу спросила Маша и стучать перестала.

— Отопри-ка, — сердито велит Федька.

— Я уж спать собралась.

— А чего ты ботаешь? Дрова колешь, что ли? — ворчит хозяин за дверью.

Маша и говорит:

— Белье ваше выстирала да вот зубрилом отминаю.

— Отворяй, ну-тка, погляжу, что там у тебя за зубрило.

Впустила Маша хозяина. Смотрит он — и вправду как будто белье катала. Словно бы и верит ей, а может, и не вериг. Глядит на нее и замечает: из-под рукава у Маши бумажка торчит, трубочкой свернута.

— Это что у тебя? — да было за грамоткой и потянулся. Маша так и прянула от него. Обомлела, бела, как холст, но тут же спохватилась:

— Ой, нет, не покажу, это мне ухажер письмо прислал.

— Дай сюда, погляжу, что ухажер пишет, — Федька требует.

— Стыжусь я и показывать-то, одни глупости…

Изорвала бумажку и в печку бросила. Ушел хозяин.

Маша послушала, послушала, — уснул, видать. Лазею из подпола открыла, выходят трое молодцов, по свертку листовок за пазухой у каждого. Тихо этак вышли они на уличку, перелезли через забор — и поминай как звали.

Утром кучер, дедушка Харлампий, стал орловского рысака в пролетку закладывать, да что-то не потрафил на хозяина, тот и взъелся, норовит старику кнутовищем в нос ткнуть. Старик запрягает молча, слова против не молвит.

— Ишь, лежебока! Всё спину на солнце греешь. За что я тебя хлебом кормлю? Чекушки задней нет, а ты и не чешешься. Колесо потеряешь и не заметишь.

Всю дорогу, до самой фабрики, пилил.

В этот день хозяин ни колористов, ни мастеров не принимал. Люди видали, каким он поутру в контору промчался, старались на глаза не попадаться. Мимо красильной проходил, заметил: чан пустой в углу стоит, только что опростали его. Зовет старого мастера Данилыча:

— Эй ты, купоросная душа! Посудина гниет, уторы опревают, а ты и не видишь? Хлеб хозяйский ешь, а вот ума не хватило опрокинуть обрез да уторы посушить?

Данилыч и без того за свое дело душой болел, обтер он пестрым фартуком морщинистое лицо, только было заикнулся, мол, обрез под бреславский крап приготовился, а распорядитель норовит ему рот варежкой заткнуть.

— Не разговаривать! Я на императорской выставке второе место взял! Мы и золотую ровницу прядывали, за то и славу во всех торговых конторах испокон имеем! А ты кто есть передо мной?