Ткацкая купца Садофья была по тому времени немалым заведеньем. Ткал так же вот у купца Садофья Патрикей Лукошкин. Сам-то в ткацкой, а мальчишечка его, Митряшка черноглазый, шпульки мотал на машинке, ставил их на зубья боронки 39. Какой Митряшка еще работник — седьмой годок недавно сошелся. Ему бы с горы кататься, мячом потешаться.

В Докучаеве-селе жили почти сплошь фабричные.

Летом-то еще туда-сюда, а зимой совсем плохо. Затемно встает Патрикей; Митряшка никак глаза не продерет, словно мазаны они патокой. Тычется носом в плечо отцу, пока тот облачает его в рваный зипунишко. Повезет отец маленького шпульника до фабрики на салазках. А не близко — верст без малого десять.

Сказывают, однажды подошла масленица широка — раскрывай ворота. Богатым, тем же купцам да фабрикантам, масленица — объедуха, деньгам прибируха, весела, привольна и раздольна, а ткачам, сам посуди, на что масленицу справлять? Другому и с себя-то нечего заложить. Богачу на масленой всю педелю гулять, а ткачу все равно — понедельник полоскозуб. У купца на столе блины по аршину длины, а у ткача на столе зимой и летом все одним цветом: белая капуста, да горькая редька, да пареная репа. Это еще больно хорошо… А масленица боится горькой редьки да пареной репы…

В малу масленку ведет Патрикей Митряшку по целику, голенищами снег черпает. В поле метет метелица, так седыми гривами и стелется — хоть глаза выколи.

— Ну, Митряшка, всеедная неделя озорна, а маслена и совсем лиха придет, — говорит Патрикей, а у самого на усах сосульки, как стекляшки, звенят.

Следу нет. Сбился с пути Патрикей. Кругом на тракте около Докучаева-села овраги. Плутал, плутал, пока рассвело, — видит, от фабрики-то влево взял, да и далеконько ухлестал. Работа не ждет. Пришел, а уж там начали. В получку перед масленицей кому сколько выдает хозяин. Патрикею и Митряшке за полмесяца две гривны на обоих, а Патрикей считал: не меньше как целковый ему под расчет.

— Что это больно мало? — спросил Патрикей.

— А то это: оба вы три раза опоздали. Долго больно спите, господа Лукошкины!

Садофий-хозяин слова не скажет без злого умысла.

— Да ведь хвиль взялась — эвон какая! Вторую неделю метет и метет, света белого не видно. Не близко нам… Хоть мальчишку-то взяли бы в спальный сарай, — просит Патрикей.

— Вот когда построю про вашу честь, тогда и приходи. Да и то еще подумаю. Коли тебе далеко, я найду ближних за ту же цену. Вон вашего брата у ворот каждое утро табуны гуляют…

Что хозяину тужить? Взвеселил он ради масленой Патрикея и Митряшку: еще раз опоздай — и ступай куда знаешь.

Везет Патрикей Митряшку домой. Устал, хрипит, как старый кузнечный мех, все захребетника Садофья пушит. И погоду-то ругает. Совсем замаяла бездорожница. Митряшка в зипунишке окоченел, зубами рубит. С кислых фабричных щей не взыграет кровь.

Дома Митряшка — шмыг на печку, за трубу, под дерюжку. На печке отошел. За переборкой у печи теленок стучит о пол копытцами, вокруг веника ягнята прыгают, под боком у Митряшки мурлычет его верный приятель, серый полосатый кот.

Просит Митряшка с печки:

— Тятька, а тятька, потешил бы ты меня ради масленицы, хоть один раз в жизни: купил бы мне расписную «кобылку» с горы кататься. Вон Евлашке привезли с базара, даром что он и дорогу-то не знает до фабрики.

Отец подпер кулаками бороду, невеселый сидит за столом.

— У Евлашки отец в лавке аршином играет, а я в ткацкой челноком. На хозяйском челноке не озолотишься, сынок. Рад бы потешить тебя, да, сам видишь, не на что.

Высыпали вечером на гору докучаевские мальчишки масленицу встречать. У Евлашки — нос кверху: у одного у него расписная кобылка. А Митряшке отец вместо санок корзинку подморозил, сенца в нее положил.

Гора за Докучаевом высокая, крутая, чуть не до небес. Нацелили ребята на скат корзинки-корыта и кобылки. Кричит Митряшка:

— Давайте гадать, у кого лен дольше всех уродится!

Это гаданье водилось на масленой. Кто дальше прокатится, у того, дескать, лен вырастет выше.

Как бревешки, один за другим покатились с горы. Митряшка первый, за ним вся армия неугомонная: все тоже больше мальчишки-фабричники. Толстощекий Евлашка не скатился и до половины горы — застрял в сугробе, как хомяк в мякине. А Митряшка себе на диво катится и катится, будто бабушкин колобок с окна. Уж и не видно его с крутой горы. Да и сумеречно. Словно ветром гонит его по белому ровному полю к Великше-реке, а до нее-то не меньше как полверсты.

Вдруг видит Митряшка: на кочку Горностайка выскочила. Вспыхнули у нее глаза, как два уголька в горнушке, и кричит она:

— Не катись, остановись, мою стежку не замни! Может, тебе пригодится моя дорожка!

Тут только остановился Митряшка. Вспомнил он, как бабка Аксинья рассказывала вечерами за прялкой хорошие историйки про этого зверька-заступника. Воротился Митряшка на гору такой веселый, словно полон карман леденцов ему насыпали под горой:

— А у нас-то уродится леи и долог, и коренист, и головист! Ага, что!

Побежали мальчишки на большак. Купцы едут домой с базара. Встали пострелята у дороги, давай гостинцы выманивать. Так на маслену уж водилось в нашем краю. Как кто едет мимо, Митряшка запоет, и мальчишки тоже:

Купцы-то во хмелю, гонят, как ошалелые, в кованых возках. Выпросишь ли у них?

Едет в розвальнях бобыль однорукий, старый солдат Софрон, челночник. Он по зимам челноки строгал на продажу. Запели ребятишки:

— Ах вы, огольцы! Ну, так и быть, за доброе слово, за умную песню — нате, ловите, промеж себя делите!

Кинул ребятам связку баранок. И Митряшке одна досталась.

Прибежал домой Митряшка веселехонек:

— Тятька, тятька, у нас уродится самый долгий лен! Я всех дальше с горы съехал.

Почесал отец в черной бороде, покачал головой:

— Эх, сынок, наш-то загон давно купил Сазон… Была когда-то у нашего дедушки соха, да кобыла плоха… Уж так давно это было, что даже я сам не помню.

В ночь на понедельник разыгралась в поле вьюга-деруга, земля и небо затонули в снегу. Снег так и вьет с земли, так и крутит. Упади в сугроб — ну, кажись, в минуту скроет пеленой. Инда вьюшка в трубе брякает. Но какова ни будь погодка, а, как положено, в четыре часа проснулась рабочая слободка. Замигали огоньки в низеньких окнах. Вышел на крыльцо Патрикей, глянул — ночь черным-черна, — повздыхал:

— Ох, не доедешь нынче до фабрики! Замаяла ты нас, злая зима! Парнишку совсем заморозишь…

Решил Патрикей хоть на недельку, пока дороги хорошей нет, попроситься на квартиру к знакомому сапожнику Лаврентию. На улице Потекуше он жил. Хоть и невелика хоромина у сапожника, да, чай, не откажет. Собрал Патрикей пожитки, сундучок — на салазки, спереди веревку привязал, сзади посадил Митряшку. Повез. Ветер навстречу так и сечет, снег-то жесткий, словно железные опилки. За прогон вышел — вешек не видно. Полез целиной. Снег — выше колен. Торопится: не опоздать бы на фабрику, а то повезешь сундучок обратно. На полверсте из сил выбился. А идти надо.

Митряшка в заплатанном зипунишке съежился позади сундучка — то ли дремлет, то ли нет. Расписная кобылка из ума у него не идет. Ветер под зипун залетает, за воротник снег сыплется. Понимает Митряшка — отцу-то больно тяжело. Слез было с санок: