— Разумеется. С великим удовольствием.
— Как я вам благодарен! Приходите же в пятницу утром. Мы просмотрим ноты и выберем что-нибудь.
Аарон обратился к маркизе и спросил ее, не раздумала ли она петь.
— А вы хотите, чтобы я пела?
— Очень.
— Хорошо. Так сначала я буду петь одна, чтобы вы составили себе представление о моем пении. А потом вы будете аккомпанировать мне — в унисон, как вы обещали.
Она подошла к двери и стала там, по-девически опустив руки вдоль бедер. Вся ее фигура дышала теперь скромной элегантностью. Подняв очаровательным движением голову и устремив глаза куда-то мимо Аарона, она запела старую французскую песенку.
У нее был чудесный, сильный и нежный голос. Но на этот раз он дрожал, сбивался, переходил почти в речь. После трех куплетов она окончательно сбилась и была этим очень огорчена.
— Нет, — сказала она, — ничего не выйдет! Не могу сегодня петь. — И она опустилась в кресло.
— Очаровательная песенка! — сказал Аарон. — У вас есть ноты?
Она встала, не отвечая, и разыскала ему маленькую нотную тетрадь.
— Что значат эти слова? — спросил Аарон.
Она перевела ему слова песни. Он взялся за флейту.
— Вы ничего не будете иметь против того, чтобы я ее сыграл? — сказал он.
И он заиграл. Мелодия была очаровательно проста. Аарон, казалось, подхватил тембр и манеру ее голоса.
— Спойте еще раз, — предложил он, — а я буду играть.
— Я не могу петь, — ответила она, с горечью покачав головой.
— Давайте попробуем, — настаивал он.
— Я знаю, что не смогу, — сказала она, но все-таки поднялась.
Он остался сидеть у маленького столика, прислонив ноты к стоящей лампе. Она, расстроенная, стояла несколько поодаль.
— Я всегда была такая, — сказала она. — Я никогда не могла петь, если не была чем-нибудь одержима, а тогда это уже переставало быть пением.
Но Аарон продолжал настаивать. Он держал флейту у рта наготове и смотрел на маркизу. Он взял первую ноту, но та все не начинала, молча перебирая свой носовой платок. Тогда он заиграл песенку. После первого куплета он опять взглянул на нее. Полунасмешливая улыбка играла в его глазах. Он опять дал ей начальную ноту, и она вдруг запела, точно по его приказу. Флейта тотчас же вступила, с мягкой силой и уверенностью поддерживая ее голос, который, задрожав на первых тактах, вскоре оправился и окреп. Ее душа и голос вдруг освободились от каких-то пут, и она запела, запела так, как хотела, как всегда мечтала петь — без тех внутренних преград, которые ее обычно связывали. Она пела полным голосом, а флейта как бы скользила рядом с ней. О, как это было восхитительно! Какое наслаждение было петь в творческом восторге эту маленькую песенку!
В первый раз! В первый раз в жизни душа ее вздохнула полной грудью. Всю жизнь до сих пор ее дыхание было коротким и неполным. Теперь же она дышала полно, глубоко, до самых глубинных недр своего существа. О, как это было чудесно! Она вся сияла. Песнь кончилась. Она продолжала стоять с сияющим, счастливым лицом, точно очнувшись после сна, как бы преображенная, и смотрела на Аарона с торжествующей усмешкой.
— Браво, Нэн! Это как раз то, чего вы хотели, — сказал ее муж.
— Не правда ли! — повернула она к нему свое изумительное, сияющее лицо.
Но выражение его лица, — морщинистого лица гнома, было в этот момент какое-то странное.
Она пошла и села в свое кресло совсем тихо, точно в трансе. Мужчины тоже сидели молча. И в этой тишине, среди этих трех людей разыгрывалась маленькая драма, смысла которой они и сами не понимали. Манфреди знал, что Аарон сделал с этой женщиной то, чего он никогда не в силах был сделать. И все же эта женщина принадлежала ему, а не Аарону, и он чувствовал себя смущенным. Аарон же весь горел от внутреннего торжества. Он сотворил маленькое чудо и чувствовал себя чем-то вроде чудотворца.
Аарон и Манфреди сидели, отвернувшись друг от друга, и почти не разговаривали. Казалось, какие-то невидимые руки отводили их головы друг от друга, заставляли их смотреть в противоположные стороны. Лицо Аарона выражало торжество, и по нему мелькала чуть заметная вызывающая улыбка. Лицо же итальянца казалось старым, обезьяноподобным, и на нем тяжелым каменным пластом залегла горечь. Маркиза смотрела то на одного, то на другого в каком-то изумлении, в том изумлении, какое бывает у только что распустившегося цветка, впервые увидевшего мир. Аарон глядел на нее и думал о том, какая это божественная женщина, женщина, созданная для радости и наслаждения. И разве он не имел права на нее? Разве он не завоевал ее?
Аарон поднялся и стал прощаться.
— Мы повторим это еще когда-нибудь, не правда ли? — сказала она.
— Я приду, как только вы прикажете, — ответил он.
— В таком случае это будет скоро, — сказала она.
Он вышел и вернулся в свой пансион. Войдя в комнату и положив флейту на стол, он посмотрел на нее и улыбнулся, вспомнив, что Лилли называл ее Аароновым жезлом.
— Итак, ты все же зацвел? — пробормотал он.
Он заснул беспокойно и видел во сне странные, мрачные столкновения каких-то людей, похожие на уличный бунт в Милане, но гораздо более страшные. Впрочем, к утру он освободился от этих снов.
Когда он взглянул на часы, было уже девять. Он позвонил, чтобы ему подали кофе. Он чувствовал, что час его настал. Восстав из пепла, Феникс вновь бросался в огонь.
В десять часов он уже переходил мост. Он написал ей на своей визитной карточке несколько слов с просьбой дать ему на некоторое время тетрадь с песнями, чтобы он мог заранее прочитать их. Лакей, относивший карточку, вернулся и передал, что его просят подождать. Аарон вошел.
Теперь он сидел в маленькой гостиной и ждал. Маркиза вышла далеко не сразу. На ней была тонкая блуза и синяя юбка. На этот раз она почти не была подкрашена. Протягивая ему руку, она кинула на него томный и многозначительный взгляд. Что-то необычное было в складке между ее бровями. И голос был необычайный, — в нем звучали странные, загадочные ноты. Он поднял на нее глаза, и лицо его просияло.
— Вы хотели ноты с французскими песнями? — сказала она.
— Да, я хотел разучить их.
— Хорошо, вот они. — И она принесла ему маленькую желтую тетрадь, в которой были только слова и мелодия, без аккомпанемента. Она стояла, протягивая ему тетрадь и словно чего-то ожидая, но вся ее поза, казалось, имела какое-то другое значение.
Он открыл ноты наугад.
— Но мне нужно знать, которые именно вы поете, — сказал он, стоя рядом с ней, с открытой тетрадью в руке.
— Да, да, — ответила она, заглядывая в тетрадь через его плечо, в то время как он перевертывал страницы. — «Trois jeunes tamboures», — сказала она, — вот это! И потом: «En passant par Lorraine», «Auprés de ma blonde». О, это я страшно люблю!
Он стоял и мысленно проигрывал мелодию.
— Хотите, чтобы я сыграл ее? — спросил он.
— О, да! Очень, — ответила она.
Он взял флейту, прислонил тетрадь с нотами к какой-то вазе и заиграл. Маркиза местами вполголоса вторила ему. Но, играя, он чувствовал, что теперь она не поддается чарам его игры. Между ними не было внутреннего соприкосновения. Каким-то таинственным образом она боролась с ним, противилась ему, его мужской воле и огненному желанию. Он вдруг понял, что она не хочет, чтобы он рассматривал ноты. Тогда он отложил тетрадь и повернулся к ней, несколько смущенный, не отдавая еще себе отчета, что будет дальше, но ясно ощущая ее настороженность.
Он взглянул на ее лицо, — оно было совершенно непроницаемо. Опять это было лицо Клеопатры, но в нем мелькало что-то новое и горячее. Он не мог этого понять до конца. Что такое было в этом лице, что его так беспокоило, почти сердило?
— Почему вы не снимаете пальто? — сказала она, глядя на него странными расширенными глазами.
Странная женщина — он не мог ее понять. Когда он снял пальто и сел, он почувствовал, что она смотрит на его ноги, на его тело, — и это было ему неприятно. Но его по-прежнему неудержимо влекло к ней, к ее чудесным белым рукам, ко всему ее гибкому, нежному телу. И он не хотел ни сам противиться этому желанию, ни допустить, чтобы кто-нибудь другой воспротивился ему.
