И вновь Лев Николаевич стал с нетерпением ждать почты — ответа Некрасова на его недвусмысленное требование оплатить рукопись. Пока что он получил восьмую книгу «Современника» и в ней прочитал повесть, похожую на его «Детство». Она называлась «История Ульяны Терентьевны», и под ней стояла подпись: «Николай М.». Этот автор также утаил свою фамилию. Забавно! Что ж, повесть была недурная, и тоже семейная хроника, но, подумалось Льву Николаевичу, неосновательная. Обилие общих мест, внешних описаний. А идеи, а цель, нравственная цель? И тут много неясного. Лев Николаевич верил и радовался, что своей вещи сумел придать характер живой непосредственности.
Автором «Ульяны Терентьевны» был украинский писатель Пантелеймон Кулиш. Лев Николаевич был не одинок в своем мнении об «Ульяне Терентьевне», хотя это и не приходило ему в голову. Не знал он, что Тургенев писал о ней Некрасову: «…это — нашего поля ягода — старая погудочка на новый лад», а в следующем письме, после появления «Детства»: от автора «Ульяны Терентьевны» «до Толстого (Л. Н.), как от земли до неба…» (Тургенев усвоил мнение Некрасова, что «Л. Н.» — это и есть Николай Николаевич Толстой).
Лев Николаевич с нетерпением ждал девятую книгу «Современника». Книга пришла. Толстой прочитал свой роман в журнале. Впечатление было: повесть «изуродована до крайности». Толстой сразу же заметил исчезновение слов о том, что горе бабушки «перешло в ярость и злобу на людей и на Провидение» и что потрясенная горем женщина «проклинала Бога». И многое другое бросилось в глаза. С досады он напился чихирю.
Вскоре — был уже ноябрь месяц — он получил от Некрасова ответ на его просьбу о деньгах. Увы, ответ был отрицательный и лишь на будущее давал надежду. Суть сводилась к тому, что в лучших журналах «издавна существует обычай не платить за первую (эти слова были подчеркнуты) повесть начинающему автору». Некрасов приводил в качестве примера себя, Панаева, Гончарова, Дружинина, Авдеева. Зато за дальнейшие произведения автора Некрасов обещал «лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 руб. сер. с печатного листа». Гм. Сумма была внушительная. Он не ожидал! И еще одно обнадеживающее известие. Суд публики, по словам редактора, «оказался как нельзя более» в пользу автора, повесть «имела успех». В постскриптуме повторное требование: назвать свое имя. И повторная же просьба прислать что-нибудь еще: повесть, роман, рассказ…
Как ни соблазнительны были обещания высокого гонорара и как ни радостны похвалы, успех, они не погасили досады и даже негодования Толстого. Он недоволен был названием «История моего детства» вместо простого: «Детство», как было у него, и подзаголовком «повесть» вместо «роман», хотя сам нередко называл свою вещь повестью. (Спустя четыре года, в отдельном издании, он сохранил и название, и подзаголовок, которые дали в «Современнике».) Не теряя времени, горячась, он написал Некрасову. Колеблясь, перечитал и порвал листок. Через девять дней Лев Николаевич вновь излил свой чувство в письме к редактору.
Послание кончалось обычною формулой вежливости! «Имею честь быть, Милостивый Государь, ваш покорнейший слуга», однако ничего покорнейшего тут не было. Напротив, письмо начиналось выражением «крайнего неудовольствия» и все было пропитано им. Редактор не выполнил ни одного из условий, поставленных автором, и все в рукописи изменил, «начиная с заглавия». «Жалкая изуродованная повесть», — жаловался Толстой. Он прочитал ее «с самым грустным чувством». «Или редакция положила себе задачею как можно хуже изуродовать этот роман, или безконтрольно поручила корректуру его совершенно неграмотному Сотруднику».
Он не в состоянии перечесть всех перемен, так много их, не говоря уже «о бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла, опечатках… дурной орфографии, неудачных переменах слов дышать вместо двошать (о собаках), в слезах пал на землю вместо повалился (падает скотина), доказывающих незнание языка»…
Некоторые из нелепостей его просто обескуражили. «Портрет моей маменьки вместо образка моего ангела на 1-й странице такая перемена, которая заставит всякого порядочного читателя бросить книгу не читая далее». Пожалуй, самым непостижимым для него было то, что «выпущена вся история любви Натальи Савишны, история, обрисовавшая ее, быт старого времени и придававшая важность и человечность этому лицу. Она даже подавила любовь к официянту Фоке. Вот бессмысленная фраза, заменяющая это место». И далее: «Чугунная доска, в которую бьет караульщик, заменена медной. Непостижимо».
Словом, читая свою вещь в печати, он «испытал то неприятное чувство, которое испытывает отец при виде своего любимого сына, уродливо и неровно обстриженного самоучкой-парикмахером». «История моего детства» «по справедливости принадлежит» не ему, «а неизвестному сотруднику редакции».
Лев Николаевич и это письмо не отослал. Оно было слишком жестким. И в нем было много преувеличений, которые он скорее почувствовал, нежели сразу осознал. Осознал поздней. «Обрезков фраз без малейшего смысла» оказалось не так много, как представлялось вначале. «Дышали» вместо областного «двошали» сам оставил в позднейшем тексте. Конечно, многое и в самом деле было непостижимым. Он не знал, что и вздорная перемена «образка моего ангела» на «портрет» матери, и замена истории любви Натальи Савишны ничего не говорящей фразой, и пропуск слов в описании горя бабки были плодом вмешательства цензуры. Он видел только одно: повесть понесла урон.
К некоторым описаниям ему суждено было вернуться. В своем первом произведении он поведал читателю горе бабушки после смерти Николенькиной матери, в действительности же наблюдал в детстве сцену горя, вызванного смертью своего отца. Эту картину материнского горя он вновь воссоздал в романе «Война и мир» в связи с гибелью Пети Ростова, а затем, через пятьдесят три года после «Детства», в повести «Божеское и человеческое».
Прошло еще девять дней, была вторая половина ноября, время охоты, новых усилий над «Набегом», «Русским помещиком», и он в третий раз засел за письмо — и на этот раз отослал. Это была куда более сдержанная эпистола. В ней Толстой умолчал насчет своего «крайнего неудовольствия», и из всех упреков остались лишь два: относительно заглавия и истории любви Натальи Савишны. Зато Лев Николаевич твердым почерком начертал свое старое требование: не изменять в его писаниях, коли они будут приняты, «ровно ничего».
Странная вещь: он наконец назвал свою фамилию, но вновь скрыл под инициалами имя и отчество и подписался: «Г. Л. Н. Толстой».
Он нашел в письмах Некрасова похвалу тому, что ценил в литературных произведениях сам: простоту и «действительность», то есть жизненность содержания, «живость и движение», к которым он прибавил бы резкость и ясность характеров. Не в том ли и объяснение упадка литературы, что все ищут легкого чтения, поверхностно-занимательных описаний, далеких от драм и истинной моральной глубины? — размышлял он. Читатель должен быть убежден, что перед ним лицо, выхваченное из самой жизни, а для этого хоть отчасти увидеть в нем свои слабости и свои возможные достоинства. Но как достигнуть действительности содержания и не поверхностной простоты изложения? Для этого надо безбоязненно обдумывать, писать и переписывать любую серьезную вещь три, четыре раза и еще более того.
Иногда ему все еще казалось, что роман «Четыре эпохи развития» и другие художественные замыслы не заполнят его жизнь. Под влиянием «Истории Англии» Юма, «Истории французской революции» Тьера и наскучившего ему двухтомного «Описания войны 1813 года» Михайловского-Данилевского он порешил для себя: «Составить истинную правдивую Историю Европы — вот цель на всю жизнь!» Зоркий глаз его подметил несообразности, да и известную намеренную неполноту, то там, то здесь сквозившую на страницах этих книг. Он подумал о том, что история Европы еще ждет подробного, честного и беспристрастного освещения, и готов был взяться за это многотрудное дело. Он еще не уверился, что писатель, живущий в нем, заставит его на протяжении многих лет делать свое писательское дело.
