— И его тяжело?..

— К расстрелу. По конфирмации послали рядовым на Кавказскую линию, в Ставрополь. Он уже был в бою, как и я, впрочем. В прошлом году он контужен в голову.

— Но вы сказали — с Петрашевский он был мало знаком? Как же так?

— Для военно-судной комиссии было довольно того, что он создал свой кружок. Это все были чистые фурьеристы. Кстати, Кашкин — полный атеист. Собирались у него на дому. На обеде в честь Фурье он читал стихотворение Беранже о Фурье «Чудаки», его привез Петрашевский.

— Я тоже читал и Фурье, и Сен-Симона, — сказал Толстой и умолк. Ему показалось нескромным более говорить о себе. А он мог бы рассказать, что в те недавние годы, да и теперь, его так же, как Европеуса и его товарищей, преследовали мысли о человеке и обществе, о назначении человека и справедливом устройстве общества на новых началах. Он не был убежденным социалистом и не возлагал надежд на революционные взрывы, но это другое дело… Так случилось, что он был одинок. Однако уже в конце прошедшего десятилетия его очень привлекало имя Герцена и все, что Герценом было написано и достигло его глаз и ушей.

Они остановились на перекрестке. Пора было расставаться. Толстой готовился покинуть Железноводск.

— Я очень рад, что познакомился с вами, — сказал он, нисколько не преувеличивая своего чувства.

Они улыбнулись друг другу. Они были еще очень молоды. А в эту минуту — в особенности.

По возвращении в Пятигорск Лев Николаевич все еще был под впечатлением встречи с Европеусом. Он жадно набросился на книги, начал перечитывать «Общественный договор» Руссо, этот знаменитый манифест об основах государственности, об ответственности правителей перед народом. И где-то в процессе чтения роились мысли о задуманном «Романе русского помещика» и о программе политического устройства России, которую он напишет. Надо выйти в отставку. И писать. Он вновь представил себе, как станет жить вместе с Николенькой, который тоже выйдет в отставку, и с Машей. Правда, Валерьяна, зятя, никуда не денешь, но при них и он поневоле будет вести себя хорошо, не станет бегать за каждой юбкой. Трезвый голос говорил ему, что все это — праздные мечты. Но все равно. Главное — быть свободным.

Какую же он предложит программу? Об этом надо думать и думать. Неограниченную монархию — к черту! Наряду с монархией должно быть аристократическое правление, основанное на свободных выборах. Роман и подробный проект правления в стране — это цель на всю жизнь, и, слава богу, благородная цель!

Пока он никому не говорил о своих планах. В том числе и Буемскому. Достаточно было и будничных тем. Он пожаловался Николаю Иванычу:

— Я ревматизма своего не вылечил, а вот зубную боль нажил вновь. И еще с врачом рассчитался. И почему каждому из этих эскулапов приходится выкладывать пятнадцать рублей серебром? Такса у них такая, что ли?

Но доктору Рожеру так или иначе надо было заплатить. «Задаром, задаром!» — сокрушался про себя Лев Николаевич.

— Придется просить денег у Хилковского, — сказал он. — А не хочется. — Он знал: Буемский и сам поистратился, пока бегал по кондитерским.

— Все мы, кавказцы… — начал было Буемский свое обычное, но Толстой прервал его:

— Чтобы лечиться, нужно здоровье и деньги. Не правда ли?

Буемский засмеялся. Толстой отправился к Хилковскому.

Хилковский одолжил ему без всяких оговорок и даже руку жал долгим пожатием, как любил делать Буемский. И он заплатил эскулапу. Ну, думал он, хватит, пошляндал по бульвару — и долой из этих благословенных мест, и в отставку!

У Льва Николаевича сборы всегда были недолгие. Уже назавтра, в середине дня, при слепящем блистающем солнце, выехал из Пятигорска. Посмотрел вокруг, на горы, а мыслью был уже в Старогладковской и далее — в России, на родине, в милой Ясной Поляне.

И Буемский ехал с ним. Хороший малый, да надоел. Десять раз думал расстаться с ним, а не расстался…

Вот она, родная Старогладковская: Николенька и те же офицеры, тот же славный Янович и шахматы, казаки и неизменный в своей сути Епишка, тотчас потребовавший чихирю и пригласивший на охоту, и кунак Садо, который с умильной физиономией попросил ввиду затруднительных обстоятельств вернуть ему долг…

А его любовь Соломонида? Она вышла к нему в бешмете, с монистами на шее, розовая, как утренняя заря; сияя глазами, сказала:

— Хорошо ли погуляли, отдохнули? — И заторопилась: — Дел много. Такая пора.

Ходил слух: она собирается замуж за одного лихого казака из станицы Червленной; она не подтверждала этот слух и не опровергала.

— Все может статься, — сказала она и посмотрела из-под темных ресниц. Лукавства в ней было много, да оно, пожалуй, сидит и в каждой женщине, сознающей свою красоту.

Ах, господи, как хороша! Вот так схватил бы ее со всеми ее монистами, с этими стройными ее ногами, и белой шеей, и всем соблазном, который и есть — вся она, с головы до пят, и унес в свои комнаты… Если бы он купил здесь дом и зажил казацкой жизнью, то на него привыкли бы смотреть не как на чужого… Сколько раз он об этом думал с первых дней своего приезда в станицу!

В Старогладковской его ждали два письма от Сережи — они были написаны еще в середине июля, одно вслед за другим, в ответ на письма Льва. Пока Лев Николаевич читал, лицо его все более омрачалось. Первое из писем представляло собой непрерывную цепь откровенных шуточек и — пусть добродушных — насмешек. Братец, этот великий иронист, как видно, дал себе полную волю. Письмо начиналось словами удивления по поводу того, что Лев обратился с просьбой взять на себя управление Ясной в одно и то же время к нему, Сергею, и к Валерьяну, что обоих должно было поставить в неловкое положение. По этому пункту, как и относительно своего долгого молчания, Сережа имел определенный ответ: как не предоставить дело Валерьяну, прискакавшему за сто верст ревизовать старосту Андрея, имея в виду, что Валерьян более терпелив и лучше справится?.. И отчего ему, Сереже, и не помедлить было с ответом, зная» что тетенька Татьяна Александровна, «наш медиатор», обо всех принятых решениях и делах уже сообщила Льву?

Но если Сережа в чем развернулся во весь размах, так это в насмешках над чувствительными «цидульками» Льва к тетеньке Ергольской. С чем только тут не было сравнения! С тирадами из m-me de Genlis, которые-де Лев выписывает и посредством них расточает тетеньке свои нежности, «дусёры», хотя эти заимствования «шиты белыми нитками»; с «Новой Элоизой» Руссо: по сентиментальным письмам Левона к тетеньке сразу видно, что он знает «Новую Элоизу» наизусть, и можно лишь удивляться, зачем он просит прислать ему первый том этого романа?

«Послушай, я право люблю старуху тетку, — продолжал Сережа, — но, убей меня бог, Тэмар ман девело, как говорят цыгане, в экстаз прийти от нее не могу; не знаю, разве разстояние производит такое странное действие, что можно шестидесятилетней женщине писать письма вроде тех, которые писывали в осьмнадцатом веке друг другу страстные любовники, ибо теперь этак и любимой особе не напишешь… Ну, брат, видно Николенька правду сказал, что у вас здесь в Азии голодуха на женщин. Тебя просто за 5000 верст берет».

Далее Сережа позволил себе — опять же в оправдание своего долгого молчания — посмеяться над тем, что письма Льва к нему, к Митеньке, Дьякову, Перфильевым и еще кому-то из общих знакомых «все были одного формата, одним манером свернуты, слог в них был почти во всех один и тот же, обороты фраз одинакие» и что, следовательно, письмо к нему, Сереже, было «вовсе не письмо, а какой-то циркуляр вроде тех, которые Щелин — тут Сережа имел в виду крапивинского предводителя — посылает дворянам», и написано оно Львом, вероятно, в то время, когда с ним «делаются припадки оригинальности».

Второе письмо Сережи, написанное четырьмя днями позднее, и не из его имения Пирогова, а из Ясной, было продолжением первого. Иронических штучек в нем было поменее. Однако не напрасно Сережа напоминал о некоторых особенностях слога самого Льва, писавшего в связи с заботами брата о конном заводе, что брат «весь в сивом жеребце». Он отплатил Льву. Он и в этом втором своем послании не удержался от разных язвительных нравоучений в том роде, что если уезжать «для поправления своих дел за 5000 верст, то они от этого лучше не пойдут»; что все не так мрачно, если Лев не будет кутить и у него на самом деле «не более 5000 р. серебром долга» (чему Сережа явно не верил) и он «не давал еще векселей на Кавказе», кроме тех, о коих сообщал в связи с поступком «одного благородного черкеса» (в словах о благородном черкесе Садо также ощущалась ирония); и что, наконец, большой дом, который Льву дорог по воспоминаниям, «естьли он простоит без всякого ремонта еще несколько лет (а ремонт оного довольно значительный), действительно будет только годен как сувенир». «Поверь мне, — заметил Сережа тут же, — конный завод дороже твоих сувениров, а я его все таки продам, потому что больше не за что взяться» (у Сережи долгов было еще больше, чем у Льва: «одному Крюкову 5000 рублей серебром да Мите 4000 р. сер. и Митинька едва ли не хуже Крюкова»).