— Баре расселись, а эта старается, как дура деревенская. — И спрыгнул, закурил папиросу.

— А ты хлыщ, фертик! — с обидой сказал Володька.

Горка тут же с силой ударил его по щеке, и у Володьки ручьем потекли слезы боли и озлобления. Он ткнул Горку головой в живот. Горка кулаком свалил его на землю и удалился. Кто-то поднял Володю — это был пленный австрийский солдат Артур, работавший конюхом в пожарном депо.

— Злой, шельма! — сказал он Горке вслед. — Разве он знает, что есть война и плен? Успокойся, мальшик. — И стал гладить Володю по голове.

Володя отряхнул брюки, вытер рукавом глаза. Вся прелесть вечера пропала для него. Подожди, Горка, подумал он мстительно. Придет отец с войны…

— У него тронутый голова, — негромко сказал Артур, имея в виду Афоню.

— Это у него с войны.

— Проклятый война! — сказал Артур. — Вся Европа будет конец!

Володя уже привык, что войну теперь иначе не называют, как проклятой.

— Немец-перец-колбаса! — сказал дотоле молчавший Афоня.

— Не дразни его! — сказал Володя. — Он вовсе и не немец, он австриец.

Афоня прижал руки к горлу. Неизвестно, что хотел он этим изобразить, но дразниться перестал. Володя при случае совал ему кусок хлеба или брынзы, или яблоко, и Афоня это помнил.

В калитке мелькнуло светлое пальто, и, секунду помедлив, к Володе шагнула девочка с косичками, дочь дворничихи, почти единственной в квартале, потому что, несмотря на войну, дворниками в большинстве были мужчины.

— Это ты, Шурка? — сказал Володя.

— Я не Шурка, а Шура. Шурочка. Проводи меня в булочную.

Он пошел с девочкой рядом и спросил, оглядываясь на окно большого светлого зала:

— Они господа?

— Ах, какие там господа! — ответила Шурочка. — Их отец раненый в госпитале лежит, а мама едва сводит концы с концами.

— А гостей сколько!..

— Это приятельницы Тасиной мамы устроили складчину. Они говорят: пленные тоже люди, надо им скрасить жизнь. А почему ты не пошел музыку слушать?

Музыку слушать! Вот так-таки пришел бы в своих драных сапогах и уселся?

На обратном пути Вова расхвастался.

— А я читаю про Африку, про Индию, — сказал он. — Я уже решил, что буду путешествовать. Охотиться на львов. Если льва не тронуть, то и он не тронет, а если его ранят, то он потом мстит и успевает загубить пятьсот человек, пока его не убьет охотник. Или акула… Мы с отцом плавали на рыбнице и видим: настоящий пиратский корабль, с черным флагом. Погнались… Подходит наш эсминец. Капитан говорит: эти пираты — беглые немецкие пленные; помогите, у меня мало команды… Мы пересели, и тут по борту громадная акула…

— В Каспийском море акул нет, — деликатно сказала Шурочка.

— Я знаю. Случайно заплыла! — сказал он, сообразив, однако, что неоткуда акуле заплыть в Каспийское море.

— Приходи к нам, Вова. Будем дружить. Хорошо?

— Хорошо. — И посмотрел ей вслед.

Он вспомнил Илью и его барышню, и ему стало удивительно, что он насмехался над Ильей. Но дернул же его черт вставить про акулу!

Кто-то в темноте остановился рядом: Илья со своей барышней. И мать. Строгий голос матери:

— Коли не хочешь учиться, то бог тебе судья, но баклуши бить не позволю. Можно рабочим на завод пойти. Хоть бы к Норену. Сперва учеником. А приказчиком не надо. И матросом не надо, даром что твой дед всю жизнь плавал матросом.

Мать удалилась. Молчание.

— Ты должен поехать, Илюша, — в ночном безмолвии сказала барышня. — Папа говорит: «Если Илье с его способностями не учиться, то кому же? Это преступление. Его ноги не должно быть у нас!» — Барышня помолчала и вновь, другим голосом: — Если ты не поедешь, я буду очень-очень жалеть и плакать, но между нами все будет кончено, Илюша!

Вова счел неудобным слушать далее и поспешил домой. Он поделился новостью с Алешкой. Тот поднял брови и сказал:

— Значит, водовоза на бочке не будет. Ай да барышня!

А Илья тем временем проклинал судьбу, ту самую, в которую верили древние греки, беспощадную, и надеялся на чудо: грянет революция, о которой давно говорят умные люди, и на время отменят занятия. И царя не будет, и занятий в университете. Однако до этой минуты он и сам втайне страдал от своего решения остаться, потому что ум его стосковался в бездействии.

Саня вошел полуголодный, потянул носом — не пахнет ли каким жареным. Илья сидел в «детской» (одна из комнат у Гуляевых по старинке всегда так называлась) и читал. Но читал он не анатомию человека и не «органику» — перед ним лежала толстая книга, и в ней Саня через плечо Ильи прочитал:

— Это кто пишет? — спросил Санька.

— Лев Толстой, — ответил Илья.

Входная дверь хлопнула, наверно вошла мать.

— В жизни так не бывает, — сказал Саня, задумываясь невольно. — Например, война…

— Война все опрокидывает! — согласился Илья, резко щелкнув австрийской зажигалкой, и огнем осветило его не очень красивое лицо: большой нос, скулы, рыжие брови.

— Так как же быть? — спросил Саня.

— Не знаю, — ответил Илья, густо выпуская изо рта табачный дым. — С другой стороны, если война начата и длится третий год, не сдавать же Россию немцам?

— Хочешь не хочешь, а пошлют воевать — куда денешься?

— Надо стараться не думать об этом, — сказал Илья. — Жить все равно хочется.

— Да… — Саня вдохнул вечерний воздух, вливавшийся в открытую форточку. За окном начиналась не улица, а даль, бесконечность, которая была непонятна, но звала его, ибо никогда еще он не был так полон тревожного, бессознательного ощущения бытия. Он рос, тянулся вверх, все еще летал во сне.

— Если хочешь, оставайся с нами, — сказал он. — Только… на войну возьмут.

— Так или иначе возьмут. Я не боюсь… Как хорошо мама поет!

Во дворе играла шарманка на мотив: «Разлука ты-ы разлука, чужая сто-о-рона…» Попугай шарманщика вытягивал из ящика билетики с предсказанием счастливой судьбы, и женщины брали билетики из его клюва.

Илью провожали всей семьей. Братьям — развлечение: сутолока, вокзальные огни, много цветов. Да и проехаться на извозчике — это бывает не каждый день. А главное, Илья опомнился, выбросил блажь из головы.

У магазинов кое-где выстраивались хвосты. Ушла в прошлое пора, когда рыбы дешевой, даровой было хоть завались, и хлеб дешевый, и вишню да желтослив для варенья за гроши покупали двуручными корзинами, и молока да творога бери за копейку! Все дорожало. А спекуляция… Спекулянтов в газетах называли мародерами тыла, негодяями, немецкими агентами, «„патреётами“ из буржуазной среды», и иным запрещали проживание в Астрахани, которая была объявлена  н а   п о л о ж е н и и   ч р е з в ы ч а й н о й   о х р а н ы. Но в тех же газетах говорилось, что спекулянты покрупней отделываются штрафом или тремя месяцами тюрьмы, а взяточники — удалением со службы. Гуляева исподволь сушила сухари: времена наступали смутные.

Илья уезжал невеселый, хмурился. Володе этого было не понять: ехать куда бы то ни было — лучше ничего нет! Но при этом он вновь вспомнил Шурочку…

Дорогой Илья все же старался отвлечься, стал задирать Володю, тот в ответ тузил его кулаками, и братья заулыбались.

— Скажи, чтоб мать слушались, — сказала мать, когда они остановились у вагона.

— Мать слушайтесь, — уныло повторил Илья. — Они меня «теткиным сыном» зовут, — пожаловался он. — Знали бы, как жить у чужих!

— Ладно, Илюшка, не сердись, — сказал Санька. — Нам сочинение на дом зададут, а ты далеко. У тебя слог хороший.

Санька не льстил. Илья был великий мастер писать сочинения. Он и письма присылал такие, что они порой трогали даже закаменелые сердца братьев.