— Так вы, значит, от Семена Ивановича, — протянул Федосей Федосеевич, раздумчиво откинувшись на спинку стула, отчего по стене пробежала длинноухая тень. — Ну что, как он там… здоров?

Кравцов ответил, что здоров и что шлет низкий поклон. Лицо Федосея Федосеевича приняло мечтательное выражение, его голубые глаза слегка сощурились, и над переносицей острым углом возникла морщинка.

— Как же, как же, мы с ним в гимназии вместе учились, — сказал он, задумчиво улыбаясь. — Однокашники, можно сказать. И в сестру его Ольгу я был когда-то влюблен… — Федосей Федосеевич вдруг рассмеялся искренним и заливистым смешком, свистнув при этом несколько раз кряду. — Даже стреляться хотел от любви, — добавил он, покачивая головою.

Кравцов улыбнулся. Ему начинал нравиться этот необычный старичок. И в то же время ему представилось почему-то, что он уже некогда сидел в этой комнате, и так же шипела газовая лампочка, и были сказаны те же слова, что и сейчас. Впрочем, он чувствовал усталость с дороги и глаза его против воли стали слипаться. Ползущий по карте таракан вдруг принял гигантские размеры, усы его пересекли Сахару и шевелились длинной тенью где-то в среднем течении Нила.

— Ну я пойду, однако, домой, — сказал Федосей Федосеевич, заметив, наконец, состояние гостя. — Вот вам ключ, на всякий случай, если пожелаете уйти раньше.

Он снял с вешалки ветхое пальто с облезлым барашковым воротником и стал одеваться. Уже нахлобучив почти до ушей шляпу и взяв в руки палку, он остановился на пороге. Почти минуту он стоял неподвижно, глядя на карту Африки и что-то шепча себе под нос. Потом он щелкнул для чего-то пальцами и скрылся наконец за дверью.

Кравцов остался один.

Как всегда после длительного путешествия, ему казалось, что он еще движется вперед, и карта Африки полезла на него желтым чудовищем.

«Пора уже спать», — думал он, с трудом подымаясь со стула и устало зевая. Он вошел в предоставленную ему для ночлега комнату и зажег свет. Старая крыса опять промелькнула мимо — должно быть, там в углу среди груды набросанных книг была ее нора. Он стал устраиваться в противоположном углу и из старых журналов смастерил себе нечто вроде постели. Потом он погасил свет и, улегшись на свое жесткое ложе, прикрылся сверху газетами. Сквозь оконное стекло, ставшее иссиня-черным, проступили звезды. Засыпая, словно проваливаясь в рыхлую вату, он подумал о том, что на дворе весна и что не худо было бы заново выбелить туфли. «Брюки, пожалуй, еще хороши, но туфли…» Потом, уже, должно быть, сквозь дрему, он вспомнил почему-то одну ночь на родине… и старый сад шумел верхушками деревьев… Ему представилось, что он бежит по саду, и черные стволы с шелестом проносятся мимо. Ветки задевают его по лицу, и он нагибает вниз голову… Неожиданно он проснулся. Что-то наяву задело его по лицу и, свистнув, прошелестело в газетах. Он испуганно приподнялся с пола и сел на груду книг, служивших ему подушкой.

«Черт побери, опять крысы! Нужно было обезопасить себя от этих назойливых тварей». И он обернул голову в лист плотной бумаги, проделав только отверстие для глаз и рта. Некоторое время он слышал еще шелест, свист и царапанье, но вскоре крепко заснул. Спал он, должно быть, довольно долго, так как, проснувшись, заметил, что солнце уже высоко поднялось над крышами и теперь заглядывает в комнату золотисто-волосатым ликом. Он поднялся со своего ложа и подошел к окну. В дверях кондитерской сиял золотой крендель. Вверху, над фронтоном соседнего дома, быстро неслись облака по совершенно синему утреннему небу. Он испытал легкое головокружение. Ему стало казаться, что весь город вместе с этим белым фронтоном стремительно летит куда-то ввысь, в сверкающую солнечную бездну. Блеск черепиц слепил глаза. У окна медленно раскачивалась кривая ветка акации с иссохшими семенами, похожими на мелкую рыбешку. Иногда ослепительным фейерверком вспыхивали падавшие с крыши капли. Внезапно он услыхал сзади в соседней комнате торопливые шаги. Потом застучала пишущая машинка и вскоре умолкла, а женский голос, показавшийся ему довольно приятным, пропел странную фразу:

— Мне надо купить сегодня чулки за сто сорок лей!

Машинка застучала снова и снова умолкла. А тот же голос пропел:

— И пудру надо купить. И еще губную пома-а-ду!

Тогда он кашлянул, чувствуя, что скрывать свое присутствие далее неудобно. Пение сразу оборвалось, и кто-то испуганно вскрикнул. Кравцов открыл дверь: у стола, где они сидели вчера с Федосей Федосеевичем, сидела теперь девушка; брови ее были удивленно сдвинуты черным подрагивающим треугольником. При виде Кравцова она быстро вскочила со стула. Секунду они оба стояли, рассматривая друг друга.

— Простите, я, кажется, вас напугал, — сказал Кравцов, прерывая неловкое молчание. — Но дело в том, что я здесь ночевал… в той комнате. И вдруг, услыхав пение…

— Надеюсь, вы не слыхали, о чем я пела? — быстро проговорила она.

Кравцов растерянно улыбнулся.

— Вы пели о чулках, — сказал он со своей обычной правдивостью.

Губы ее скривились в пренебрежительную гримаску. Потом она посмотрела куда-то поверх его головы и внезапно расхохоталась. Он смущенно оглянулся назад.

— Боже, как вы растрепаны, как вы растрепаны! — повторяла она сквозь смех. — У вас, наверно, нет гребня, чтоб расчесать волосы?

— Я спал в углу, на газетах, — сказал Кравцов, как бы оправдываясь. — Я только что приехал из Кишинева.

Она перевела взгляд вниз на его туфли и, найдя в них, должно быть, что-то чрезвычайно забавное, закусила губу, чтобы не расхохотаться снова.

— А я думала, что вы приехали из Африки, — пояснила она, кивком головы указывая на туфли. — Или, быть может, вы прибыли на теннисное состязание?

— Я не играю в теннис, — сказал Кравцов смущенно.

— Вы не играете в теннис? Так для чего же вы носите белые туфли?

Он не сразу ответил. Далекое воспоминание вдруг шевельнулось в его уме, и он увидел просторный гимназический класс и черную доску с меловыми травами французского диктанта… «Pourquoi n’avais vous pas preparé votre leçon?..»[43]

— Ну скажите же. Почему вы носите белые туфли?

— Уже весна, — ответил, наконец, Кравцов, как бы проснувшись и неловко потирая руки. И вдруг он ощутил потребность высказать все то, что переполняло теперь его душу. — Когда я ехал сюда, в Бухарест, я заметил в поле стайку скворцов, — сказал он с неожиданной откровенностью. — И почки на деревьях уже совсем распускаются. Скоро наступит настоящая весна. Я видел бабочку, порхающую в станционном садике.

Он собирался еще что-то сказать, но в это время открылась дверь и в комнату вошел Федосей Федосеевич. Видно было, что старик чем-то озабочен, так как забыл даже снять шляпу, и, рассеянно поздоровавшись с Кравцовым, остановился у стола, похрустывая пальцами.

— Вот что, Наденька… Надежда Сергеевна, — поправил он сам себя. — Необходимо перепечатать вчерашнее наше отношение к господину Петреско.

Они заговорили о деле, о каких-то журналах и книгах. Мысль Кравцова, освобожденная им самим, продолжала волшебный полет. Он думал теперь о том, как снимет где-нибудь на окраине города комнату и начнет готовиться к лекционному турне по Европе. Он рисовал себе часы этих приятных занятий… Над городом весеннее небо с шафранными облаками… И занавески в комнате шевелятся под напором теплого ветра. А он сидит у стола и пишет. Ну, конечно, сначала он поедет в Берлин. Потом в Париж и Лондон. Первая лекция будет называться «Гибель интеллигенции».

— Вы на меня не сердитесь, голубчик, — сказал Федосей Федосеевич, вдруг беря его за руку и ласковым нажимом усаживая на стул. — По-отечески вас спрашиваю… И время сейчас такое, что нечего особенно стесняться. — Он свистнул на слове «стесняться». — И вы мне скажите прямо, без обиняков, много ли у вас в настоящее время денег?

Кравцов чрезвычайно смутился. Он быстро опустил руку в карман и, вынув свой тощий бумажник, раскрыл его неловким движением.