— Русский вы мой старичок. Национальный вы мой старичок…

И ласково при этом смеется. Не выдержал я от полноты своих чувств.

— Марья Ивановна! Вы, — говорю, — как светлый праздник. Чем мне вас отблагодарить?

Вздрогнула она и даже отодвинулась от меня на край скамьи:

— Не говорите так, полковник. Прошу вас, не говорите так…

И личико у нее стало совсем печальным.

— Почему же, — спрашиваю, — не говорить? Да знаете ли вы, Марья Ивановна, что послезавтра сочельник? Не наш, конечно, не русский, а все-таки сочельник. И вы, как ангел, явились мне перед сочельником.

Поднялась она тогда со скамьи. Всю ее осветил фонарь, и показалась мне она совсем еще девочкой. Алая на ней была тальма, вроде накидки, и шляпка была тоже алого цвета, с этаким длинным пером. Фантастично, конечно, на первый взгляд получалось… Но очень, доложу вам, красиво. Сделала она несколько шагов в мою сторону. И вдруг остановилась на месте, словно о чем-то задумалась. Она вообще, как я после узнал, задумывалась внезапно. Наконец провела по губам пальчиком и усмехнулась.

— Знаете что? Приходите ко мне в сочельник. Елочку устроим и вспомним Россию… Я ведь тоже одна живу.

И руку протягивает… Припал я к ее ручке губами:

— Непременно, непременно приду, Марья Ивановна. За честь сочту.

Вынула она тогда из сумочки клочок бумаги:

— Вот вам мой адрес, полковник. А теперь до свиданья.

Бросился я было ее провожать.

— Разрешите, — говорю, — вам сопутствовать. Нельзя же вам ходить одной по ночам. Обидеть вас могут какие-нибудь хулиганы.

Остановилась она и странно так на меня посмотрела.

— Меня, — говорит, — никто не может обидеть. Я ведь всегда хожу одна по ночам.

Всплеснул я, понятно, руками:

— Какая неосторожность! Согласитесь, что это с вашей стороны просто безумие. Так рисковать собою… Ведь это же, простите, безрассудство!

Покачала она головкой:

— Нет, нет. Не провожайте меня, полковник.

— Да помилуйте, — говорю. — Да ни за что не отпущу вас одну. В такую темную ночь… Мало ли что может случиться? Вы еще так юны…

Словом, стараюсь ее урезонить. Подошла она тогда ко мне снова.

— Вы, — говорит, — еще лучше, чем я ожидала, полковник. Но не трудитесь меня провожать. Пусть меня проводит знакомый. Видите, вот он идет?

И оглянулась при этом по сторонам. Действительно, кто-то шел, но только нельзя было еще разглядеть, кто именно.

— Прощайте, — сказала Марья Ивановна и ручкой мне помахала. И быстро так пошла навстречу идущему господину.

Стал я под фонарем и издали наблюдаю. Вот уж уменьшилась совсем ее фигурка… Вот уже вижу, подходит она к господину. Что-то говорит ему, только слов мне не слышно. Наконец он берет ее под руку. Снял я тогда фуражку и перекрестился. Ну, слава Богу! И, знаете, умиление меня охватило. Так, помню, ребенком, в кадетском корпусе, перед экзаменом шепчешь себе молитву: «Господи, помоги! Господи, сохрани!..» И теперь я эту молитву вспомнил… «Господи, — шепчу, — помоги ей во всех ее начинаниях…» Не странно ли? Через столько лет вспомнил эту молитву. Ну-с, хорошо…

Можете себе представить, с каким нетерпением ожидал я наступления сочельника. Весь следующий день после встречи с Марьей Ивановной только и мыслей у меня было о светлом празднике. Кой-что прикупил я от себя в магазине (были у меня маленькие сбережения). Жестянку шпротов купил и бутылку вина. И еще коробку конфект — специально для Марьи Ивановны. Что же касается работы, то не клеилась она у меня в тот день. Пытался было, как всегда, чистить ботинки… Но только ничего из этого ровно не выходило. Начнешь, например, чистить и вдруг вспомнишь волхвов в Вифлееме. Или еще какую-нибудь картину из Священного писания. Понятно, задумаешься, и вымажешь желтые ботинки черным кремом. Ну-с, хорошо…

Наступил наконец долгожданный день. Уже с утра заметно стало в городе праздничное оживление. Много пароходов подошло к пристани, и город наполнился моряками. И день выпал удачный, холодноватый такой и тучки в небе — все-таки кое-как можно принять за зимнее время. Достал я из сундучка старый свой пехотный мундир. И задумался: не надеть ли ордена по случаю праздника? Но что, думаю, надеть? Анну? — слишком выйдет парадно. Георгия? — будет обидно для Анны. Соединить Георгия с Анной? — нельзя, не табельный день. С одним Станиславом разве пойти? Но у Станислава вся верхняя часть облупилась. И под конец решил я пойти вовсе без орденов, только пуговицы почистил мелом… Не странно ли? Я без труда нашел квартирку Марьи Ивановны. Что-то меня вело, инстинкт, должно быть. Я как-то читал о подобном инстинкте у муравьев. Нужно только кусочек сахару положить на окно, и муравьи непременно прилезут… Ну-с, прекрасно.

Жила Марья Ивановна почти на окраине города, в узенькой улочке. И знаете, как в сказке сказано: «У самого синего моря».

Позвонил я на парадном крыльце и стою, ожидаю. Вышла она ко мне сама, и не узнал я ее даже, так она была хороша в своем домашнем туалете. Заулыбалась она мне и ручкой приглашает войти. А я ей, понятно, коробочку с конфектами преподношу.

— Разрешите, — говорю, — по случаю праздника сей скромный дар.

— Что вы! — смутилась Марья Ивановна. И вдруг улыбнулась: — Милый, милый вы мой старичок!

И так, знаете, ласково на меня взглянула. Вошли мы между тем в комнату, осмотрелся я по сторонам. И даже охнул. Очаровательная, вижу, стоит на столе елочка и кое-что уже из украшений на ней висит. Безделушки там всякие и вообще разноцветные свечи. И солнышко заходящее на всем блестит.

— Марья Ивановна! — говорю. — Поверите ли? Сколько лет уже не видал!

Приблизилась ко мне Марья Ивановна и за руку взяла.

— Садитесь, полковник, вот в это кресло. Я вам подушку подложила, чтоб было мягче. — И вдруг вполголоса этак запела — «Годы минувшие, счастье уснувшее…» Знаете, есть такой цыганский романс?

Усадила она меня в кресло, а сама подошла к столику:

— Хотите взглянуть, полковник, на мою дочь?

— Что-с? — спрашиваю. Показалось мне, знаете, что не расслышал.

— На мою дочь взглянуть, — сказала Марья Ивановна. И вынула из столика фотографию.

Тут уж, доложу вам, я изумился:

— Неужели у вас есть дочь?

— Есть, как же, — сказала Марья Ивановна. — Шурой ее зовут. Седьмой год ей на днях пошел.

Взглянул я на карточку. Конечно, без очков трудно рассмотреть, но все-таки вижу — дочь.

— В пансионе она у меня, — объяснила Марья Ивановна. — Не здесь, конечно, — в Белграде учится. Я ей отсюда деньги высылаю.

И в это время, знаете, в прихожей зазвонил звонок. Не странно ли? Что-то такое печальное было в этом звонке. И Марья Ивановна внезапно вздрогнула:

— Простите, полковник, я сейчас…

Слышу, открыла она дверь и с кем-то шепчется. И даже как будто по-русски воскликнула:

— Нет, ни за что!..

А потом опять по-сербски заговорила. И быстро так, ничего нельзя разобрать. Наконец, возвратилась она обратно в комнату, и вижу, лицо у нее все побелело. Впрочем, темно уже становилось в комнате и, может быть, в сумерках она мне показалась такой. Однако голосок у нее задрожал, когда она обратилась ко мне:

— Чтобы вы делали, полковник, если бы вам предложили заработать тысячу динар?

Удивился я такому вопросу.

— Мне? Тысячу динар? Вы шутите, конечно, Марья Ивановна. Я и в четверть года вряд ли столько заработаю.

— Ну, а мне, — говорит, — в один вечер тысячу динар предлагают. И я еще подумаю, согласиться мне или нет…

Отмахнулся я даже руками.

— И не думайте. Скорей соглашайтесь. Что здесь думать? Шутка ли, такие деньги? И думать нечего.

Усмехнулась в ответ Марья Ивановна. Поверите ли? Я никогда не видел потом у нее такой усмешки.

— Ну, хорошо, — говорит. — Я последую вашему совету. Только вы меня извините, полковник, я вас должна на время покинуть. Впрочем, надеюсь быть через час дома. Самое большее через два часа.

Не стал я ее, конечно, удерживать. У меня, знаете, всегда был такой принцип: прежде дело, а потом удовольствия.